Книга Милосердие палача - Виктор Смирнов

– Придумала, дурочка, – отчитал он ее. – Есть связь и попрочнее. Вот увидишь, природа сама смешает вашу кровь…

Было уже совсем темно. Неподалеку гутарили и ржали сопровождавшие их казаки, а темноту прорезали всполохи артиллерийского огня. Рука Слащева бережно и нежно лежала на глобусе живота его «юнкера». И вдруг генерал ощутил грубой своей ладонью трепыхание новой жизни…

Приближалась Каховка – белые мазанки ее окраин издали казались сахарно-белыми на фоне ночного неба, а при ближайшем рассмотрении, при свете фар, оказывались облупленными, исцарапанными пулями и осколками. Противоположный берег Днепра скрывался в темноте, лишь кое-где угадывались светлые известняковые откосы.

Слащев знал, что с той стороны сейчас может быть хорошо виден свет фар его автомобиля, но не очень беспокоился. Красные вряд ли решатся открыть артиллерийский огонь. К тому же первый залп по движущейся цели лег бы неточно, хотя у них здесь все было пристреляно. Но дело даже и не в этом. Правобережная группа Красной Армии с каждым днем накапливала силы и пока не спешила раскрывать свои возможности.

А возможности эти были и впрямь так велики, что даже и думать не хотелось. Ежедневно начальник разведки корпуса капитан Шаров докладывал о прибытии к красным все новых подкреплений.

Шаров – находка Слащева, отвратительная, грязная находка, но совершенно незаменимая. Хитрый, льстивый, к тому же нечистый на руку, капитан обладал великолепным шпионским чутьем, прекрасно вербовал и засылал агентов, налаживал почту, умел «выпотрошить “языка” при допросах до самого донышка, а посылаемые им группы охотников возвращались с правого берега почти без потерь. Осведомленность его была удивительной, к тому же в делах профессиональных он никогда не врал, чего не скажешь о всяких темных делишках по обогащению, которые Шаров виртуозно проделывал вместе со своими подчиненными.

Что ж, хочешь иметь своего Талейрана – терпи его мздоимство.

С каждым днем доклады Шарова о Правобережной группе красных были все менее утешительными и вселяли новые тревоги. Вот и сейчас, на совещании, Слащев не ожидал услышать ничего хорошего.

Он остановил автомобиль у вишневого садка на краю Каховки, распустил конвой, оставив только двух верных еще по службе в Чеченской дивизии людей, и тропкой, петляющей между деревьями, проводил Нину Николаевну к невзрачной хатке, скрытой вишневой листвой и буйными плетями винограда.

«Юнкер Нечволодов», придерживая после автомобильной тряски живот, пробовала было удержать его:

– Куда ты после стольких кружек вина? Отдохни!

В былое время она попросту отправилась бы с ним на совещание, как сторожевой пес, как верный ординарец, вечно держащий руку на рукоятке браунинга, но сейчас, в ее интересном положении, присутствие в штабе выглядело бы несколько странно. Ах, бабская суть, что тут поделаешь!

Когда-то в конце девятнадцатого, когда корпус Слащева неожиданно сняли с фронта и бросили в тыл, на Махно, подорвавшего все важнейшие тылы Деникина и уничтожившего главную артиллерийскую базу в Мариуполе, одна деревенская повитуха, узнав о начавшейся беременности «юнкера», предложила сделать тайный выкидыш заговором, всяческими шептаниями и прикладыванием горячих горшков. В селе говорили: бабка промахов не знает. Ведьма, чистая ведьма! Ведает дело – и мертвое и живое!

А Нина Нечволодова, упрямая дочь русского военного рода, решила: рожу. Война, тиф, бесконечные рейды и бои, зима-грязница, когда нет ни санного, ни колесного пути, а она решила строго – рожу, иначе останусь в этом мире одна. Да и Слащеву продолжение его жизни в наследнике или наследнице будет в радость. В начале года пуля пробила ей слепую кишку, вышла насквозь. А если б пониже? А бесконечные холода, ночевки где попало, тряска на лошадях? Долго ли бабе искалечиться на войне. Да, так она решила – рожу. Рожу – и все!

Стоя у двери хаты, она прижалась к мужу тугим животом, прибегая к последнему аргументу:

– Останься. Пусть там Дубяго сегодня сам покрутится… Ты чувствуешь, как он бьет ножками? Это будет мальчик. Все бабы говорят, и по виду живота – определенно…

Слащев поцеловал ее и мягко отстранил. Она видела, что ему тяжело даются последние ночи и дни. Тяжелее, чем обычно, когда он водил своих солдат в рукопашную, когда вместе с бесстрашным Барсуком вбрасывал свои трехдюймовки прямо в ряды атакующих…

Что с ним? Он стал более скрытным. Берег ли ее от каких-то невеселых вестей?

От мазанки Слащев пошел к штабу. Верные чеченцы в черных длинных рубахах с газырями, с кинжалами, все обвешанные оружием, шли, чуть отстав, пронизывая ночную темноту зоркими совиными глазами.

Штаб был в полуверсте от хатки, где они квартировали, в большом кирпичном доме, принадлежавшем мельнику, которого красные давно измололи на муку на жерновах своего социального переворота.

Яков Александрович не спешил. Ночь была его любимым временем – порой раздумий и решений. А сны – одни лишь тревоги, преувеличенные фантазией. Во сне он чувствовал себя беспомощным, терял обычное бесстрашие, быстроту и точность решения.

Каховка стала его почетной ссылкой. Даже Анастас не вполне догадывалась об этом. До Каховки корпус Слащева, усиленный конницей, танками и авиацией, бушевал на просторах Таврии. Генерал был в своей стихии. Постоянные маневры, ложные отступления, развороты для главных ударов: он оправдывал свое звание лучшего тактика Белой армии. Это он, внезапно развернувшись возле Серогоз, погнал конный корпус «стального» Жлобы, до того не знавшего поражений, через степь к железной дороге под Пологами, пригнал к высокой, неодолимой для лошадей насыпи и там уничтожил последние эскадроны красного генерала. Причем пулеметы Слащева били поверху, стараясь сшибать всадников, но пощадить лошадей, в которых у Врангеля была большая нехватка.

Три тысячи оседланных, вымуштрованных коней подарил тогда Слащев своему командующему – Петру Николаевичу Врангелю.

Между ними были сложные отношения, основанные на любви и ненависти одновременно.

Педантичный, рассудительный, строгий в соблюдении всех воинских правил, Врангель не мог понять мятущегося, своевольного, непокорного Слащева. Яков Александрович позволял себе явиться на встречу с главнокомандующим в каком-нибудь фантастическом гусарском одеянии, в котором он, надсмехаясь над красными, водил в атаку свои офицерские цепи. «Попугай», – отзывался о нем Петр Николаевич.

Но «попугай» был яркой и зримой мишенью для всех красных стрелков и открыто презирал их прицельный губительный огонь. Это и смешило, и воодушевляло мальчиков из слащевского корпуса.

Слащев пил, и Врангель знал это. Ходили слухи, что он нюхает кокаин, и главнокомандующий верил этим слухам.

Слухи не выпускали Слащева из своих тисков. У красных – «вешатель», у белых – «кокаинист». Его блестящим победам завидовали все. Он знал, наступит момент, слухи противоположных сторон сойдутся на его горле, как пальцы обеих рук, – и удушат.

Пусть. Вот только Нину жалко. Будущего сына жалко. Какая слава об отце достанется ему?