Книга Судьи и заговорщики: Из истории политических процессов на Западе - Ефим Борисович Черняк

и Паниццарди (они фигурировали лишь как лица, с успехом занимавшиеся шпионажем), военный министр зачитал фальшивки Анри. Палата встретила бурными аплодисментами выступление Кавеньяка и постановила разослать текст речи во все департаменты. Знал ли Кавеньяк, что он оперирует фальшивками? Во всяком случае это отлично понял Пикар, объявивший 9 июля в открытом письме Председателю Совета министров Бриссону о подложности представленных парламенту материалов. Кавеньяк в ответ потребовал от министерства юстиции возбудить против Пикара обвинение в разглашении государственной тайны. Однако вместе с тем, желая покончить с «делом Дрейфуса», Кавеньяк решил вопреки советам встревоженных генералов пожертвовать Эстергази. Он был уволен из армии. 25 июля Пикар публично обвинил Пати де Клама в сообщничестве с Эстергази. Характерно, что в тот же день Гонз, сославшись на состояние здоровья, ушел со своего поста. Буадефр сказался больным и не появлялся в Генеральном штабе.

У Кавеньяка были в это время далеко идущие планы. 11 августа он предложил арестовать по обвинению в заговоре видных дрейфусаров — Матье Дрейфуса, Шерера-Кестнера, Деманже, Лабори, бывшего министра Трарье.

Обессиленный бумеранг

Еще в апреле 1898 г. Анри было поручено составить досье, включающее все документы, относящиеся к «делу». Одним из его помощников стал капитан Кюинье, выказывавший, как и все генштабисты, твердую уверенность в виновности Дрейфуса. Осталось невыясненным, по каким мотивам Кюинье все же не счел нужным покрывать фальсификации Анри. Вечером 13 августа, рассматривая под лампой оригинал письма Паниццарди, где Дрейфус был назван по имени, капитан разглядел, что оно склеено из трех кусков бумаги разных цветов. Отрывок, содержащий строки, где был упомянут Дрейфус, оказался написанным на бумаге другого цвета. Иначе говоря, Анри разрезал это письмо и вклеил в середину нужный ему текст. Фальсификатор, видимо, не обратил внимания на несовпадение цвета бумаги, вернее, рассчитывал, что фальшивка никогда не попадет в руки человека, готового разоблачить подлог. (То обстоятельство, что никто не заметил подлога до Кюинье — или, вернее, до того, как это понадобилось Кавеньяку, — было настолько подозрительным, что капитану пришлось давать длинные объяснения: разный цвет бумаги, мол, возможно разглядеть, только если смотреть на документ в затемненной комнате при электрическом свете.)

Кюинье через генерала Роже, связанного с министром, поспешил доложить о сделанном открытии. Кавеньяк приказал Роже и Кюинье пока никому ничего не говорить об этом. Молчание, которого требовал Кавеньяк, легкообъяснимо: в эти дни шел процесс Пикара, как раз указавшего, что документы, которые были зачитаны Кавень-; яком в парламенте, являются подделкой. Кроме того, было важно тайно сговориться обо всем с Мерсье и другими генералами, распределить роли в новом акте драмы.

После обвинительного приговора, вынесенного 20 августа Пикару, военный министр начал действовать. Вызванный им 30 августа полковник Анри пытался вначале обвинить в подделке Пикара, но потом сознался, был арестован и отправлен в крепость Мон-Валерьен под Парижем (а не в военную тюрьму, как этого требовали правила). По дороге в тюрьму Анри сказал сопровождавшему его полковнику Фери: «Какое несчастье, что я должен был действовать вместе с такими жалкими людьми. Они — причина моей беды». Уже в тюремной камере Анри написал жене: «Я вижу, что все, кроме тебя, отреклись от меня, и вместе с тем ты знаешь, в чьих интересах я действовал». На другой день, 31 августа, Анри нашли мертвым, с перерезанным бритвой горлом. Наложил ли он на себя руки, или от автора фальшивок, как опасного свидетеля, решили отделаться с помощью фальшивого самоубийства? Ведь по правилам заключенным не оставляли бритву. Известно, что помимо письма к жене (где Анри, между прочим, уверял, что подделка — «копия» какого-то подлинного документа) арестованный написал еще ранее в присутствии свидетелей письмо генералу Гонзу с просьбой навестить его в тюрьме. Наконец, через несколько часов Анри набросал второе письмо жене. Это было несколько фраз, написанных человеком, находившимся в крайнем возбуждении. Не исключено, что из писем Анри сохранили лишь те, которыми подтверждалась версия о самоубийстве.

Поступок капитана Кюинье, до конца остававшегося в лагере крайних реакционеров и антидрейфусаров, объяснили его честностью. Так ли это? Материалы его личного архива, во всяком случае в той мере, в какой их использовала дочь Кавеньяка в неоднократно цитировавшейся выше книге, не дают на этот вопрос ответа[430].

Тем не менее возможно представить себе и другое объяснение. Дело шло об изменении тактики, ставшем необходимым в условиях нараставшего возбуждения в стране. Решили пожертвовать Анри, так же как Эстергази, Пати де Кламом, а впоследствии и Кюинье, которого «вытолкнули» в отставку. Наиболее скомпрометированные лица — Буадефр, Пелье — отошли в тень. (Между прочим, генерал Пелье свою просьбу об отставке мотивировал тем, что он был «одурачен бесчестными людьми». Генерала уговорили взять назад этот компрометирующий документ: Кавеньяк скрыл его от премьер-министра[431].) Подделки, которые с минуту на минуту могли быть обнаружены и без участия Генерального штаба, объяснили тем, что военные власти имеют какие-то другие, действительно сверхсекретные и неопровержимые доказательства справедливости приговора 1894 г. Разоблачая этот маневр, Жан Жорес восклицал с негодованием: «И эти бандиты, у которых в одном только деле Дрейфуса на счету восемь признанных, бесспорных фальшивок, имеют дерзость требовать от нас доверия»[432].

К перемене тактики военщину могли побуждать многие обстоятельства. Слухи о темных делах Эстергази множились. Генерал Галиффе позднее, 5 декабря 1898 г., выступая свидетелем в кассационном суде, показал, что его старый знакомый английский генерал Талбот, шесть лет занимавший должность военного атташе во Франции,’ заявил ему в мае 1898 г.: «Генерал, я не знаю ничего о деле Дрейфуса. В течение всего времени, пока я находился во Франции, я не был с ним знаком. Но я удивлен, видя на свободе майора Эстергази, потому что все мы, военные атташе во Франции, знали, что за один или два тысячефранковых билета майор Эстергази мог доставить нам сведения, которые невозможно получить в министерстве» [433].

До сих пор официальные немецкие опровержения относительно того, что Дрейфус никогда и ни с кем из германских представителей не состоял в связи, носили слишком формальный характер, чтобы быть убедительными. В германских правящих кругах считали выгодным продолжение «дела», явно ослаблявшего международный престиж Франции. В сентябре 1898 г. государственный секретарь Бюлов выражал надежду, что «дело еще более усложнится, армия развалится и Европа будет шокирована» [434]. Правда, канцлер Гогенлое склонялся к мысли о желательности разоблачения игры антидрейфусаров[435]. Шварцкоппен и Паниццарди, если бы их правительства сочли это выгодным, в любую минуту могли раскрыть игру французских «патриотов». Именно опасаясь таких разоблачений, антидрейфусары пытались