Книга Ориенталист. Тайны одной загадочной и исполненной опасностей жизни - Том Рейсс

Но есть и преимущество в том, что вся эта информация не представлена в форме компьютерного файла, ведь приходится разглядывать оригинальные документы, и это позволяет обращать внимание на различные детали: невозможно найти данные по какому-то пассажиру какого-то судна, не проглядев все страницы с именами, комментариями и пометками работников иммиграционной службы. Меня заинтересовала, например, инструкция для капитанов и корабельных офицеров о том, как следует заполнять такую важную колонку формуляра, как «Племя или Народ», помещавшуюся между колонкой 9 «Гражданство (гражданином или подданным какой страны является пассажир)» и колонкой и «Место рождения». Закон об иммиграции 1924 года (частично принятый еще в 1921 году) впервые в американской истории ввел строгую систему учета «национального происхождения»: тогда возникла система квот, согласно которой в отношении прибывающих в США требовалось отдавать предпочтение людям нордического или англо-саксонского происхождения и ограничивать въезд славян, жителей Средиземноморья, африканцев и азиатов. Закон был следствием страха перед импортом революции, а также перед «расовым вырождением», которые и привели к такому ужесточению правил иммиграции в США. Любого, кто казался подозрительным — от греков до китайцев, — в страну не пускали, и при этом закон был особенно строг к жителям Восточной Европы и Южной Италии.

Однако больше всего этот закон навредил евреям, закрыв возможность спасти еврейское население Европы от нацистов. И все время, пока въезд в США оставался для евреев Европы вопросом жизни или смерти, закон этот сохранял свою силу (после войны, во время правления Трумэна, его исполнение было сведено к минимуму). В конце XIX — начале XX века во время погромов в России были убиты несколько тысяч евреев, однако из-за этого в США из России эмигрировали несколько миллионов евреев. А вот в 1930-1940-х годах ситуация была обратная: миллионы евреев в Европе были уничтожены, тогда как всего лишь нескольким тысячам европейских евреев было разрешено въехать в США.

По-видимому, капитаны и офицеры на трансатлантических линиях постепенно понаторели в расовых вопросах: если, как я обнаружил, на корабельных формулярах 1920-х годов семью Лёвендаль записали «немцами», то в 1933 году всех их, включая и «Лео Эсад-бея Нуссинбаума» и «Эрику Нуссинбаум Эсад-бей», уже именовали «иудеями».

В колонке 24, на вопрос, желают ли пассажиры обратиться с просьбой о предоставлении постоянного места жительства в США, все члены семьи Лёвендаль-Нусинбаум ответили «да». Папаша Лёвендаль ни секунды не сомневался, что уезжает из Европы навсегда. Он был исключительно прозорливым в своей оценке ситуации в Европе, хотя, впрочем, не доверял и способности ненацистской Европы оставаться стабильной, но, помимо прочего, ему попросту нравилось жить в Соединенных Штатах, стране современного капитализма. Кроме того, он не вез с собой бедных родственников-беженцев. В колонке 23 («Собираетесь ли проживать у родственников или у друзей; укажите имя и полный адрес») все они указали один и тот же внушающий почтение адрес: «Отель “Уолдорф-Астория”, Парк-авеню, Манхэттен».

А всего через несколько недель Лёвендаль, по-видимому, приобрел большую квартиру в южном конце Пятой авеню. Проглядывая в архиве переписку Льва с его итальянским издателем во Флоренции, я обратил внимание, что его письма написаны на бланках с адресом этой квартиры.

В одном из посланий к Пиме Лев описал роскошную жизнь, которую он вел в принадлежавшем его тестю трехэтажном пентхаусе, особо упомянув, до чего она его тяготила:

Я был до омерзения богат, у меня и на счете в банке пятьдесят тысяч долларов, и зарабатывал я по тысяче долларов в месяц, однако я вечно ощущал себя посторонним посетителем в собственной квартире. В семь часов вечера появлялся слуга-негр во фраке, и я узнавал, что я, оказывается, пригласил на обед дюжину человек… Я не знал о них ничего, кроме разве что их имен. Что ж, все они считали меня ужасно бедным. Все настолько в это верили, даже Эри, что и я сам начал так считать, но если я только осмеливался подзабыть о моей исключительной бедности, Эри тут же напоминала мне о том, какую честь оказала мне, став моей женой. На самом деле именно я платил за все эти званые обеды, вечеринки и тому подобное.

Это довольно точно соответствует сценам из незавершенного романа Льва, который я обнаружил среди бумаг Пимы. Лев начал его, по-видимому, в 1940 году, и действие в нем происходит в среде состоятельных жителей Манхэттена. История написана от лица мужа, который все больше чувствует, как его жена — богатая наследница — ограничивает его возможности; муж этот, князь Али Алашидзе, грузин из древнего рода, служащий в армии, не может распоряжаться стомиллионным наследством своей избалованной жены. В этом романе, в предсмертных записках-воспоминаниях и в письмах к Пиме прослеживается одна и та же линия: беззаботная светская жизнь и возрастающий снобизм жены-модницы приводят к тому, что муж начинает пить. Лев сам поведал Пиме: «Я был пьян целых два года. Я не просыхал, я потерял всякое чувство меры, даже по американским стандартам».

Из всех его текстов явствует, что Льву не слишком нравилось жить в США: он чувствовал себя неприкаянным в стране, в которой и культура, и межчеловеческие отношения оказались в плену у денег. Его американские издатели относились к нему хорошо, как, впрочем, и пресса, но вот поездки с лекциями по стране оказались для него невыносимыми. «Хуже всего то, что начиналось после выступления, — писал он, — у них это называется “прием”, и вот там-то меня и окатывали с ног до головы всевозможной человеческой глупостью».

Правда, кое-что в Америке Льву все же нравилось: особенно огромные кинотеатры с кондиционерами, а также вежливость служащих в правительственных учреждениях. «У вас чиновники такие же вежливые, как европейские продавщицы, — сказал он одному журналисту, бравшему у него интервью, — они ведут себя так, словно их предупредили: “Если не будете вежливыми и приветливыми, клиент может перейти улицу — в магазин наших конкурентов”».

Также он довольно благожелательно описывал Манхэттен 1930-х годов: «Грандиозное, прямое, как стрела, ущелье между небоскребами, одинокие завершенья которых ведут свою собственную, частную жизнь… В них проживает пятьдесят тысяч жильцов, но их ежедневно навещают еще двести тысяч человек. Каково было бы мэру среднего городка в Европе, если бы у него в городе изо дня в день бродили туда-сюда четверть миллиона человек? Думаю, он сошел бы с ума». В его описаниях Нью-Йорк, пожалуй, весьма похож на то, что снято в «Метрополисе» Фрица Ланга — это пустынный, устремленный вверх город, вырезанный из «холодного американского гранита».

Если судить поверхностно, то в Нью-Йорке у них с Эрикой была, что называется, «блистательная светская жизнь», но именно это и делало Льва несчастным. Непреходящей темой его текстов стали бесконечные светские визиты его супруги, в то время как он был способен лишь сделать очередной неверный шаг — например, надеть ботинки, совершенно не подходящие к костюму. «Однажды я надел ботинки для обеда, — писал Лев, — хотя на мне уже был вечерний костюм. Боже ты мой, до чего же разволновался вдруг мой тесть!»

В Нью-Йорке, как и в Вене, Лев и Эрика, очевидно, продолжали жить в одном доме с ее родителями, а также с младшим братом Эрики — Вальтером. Узнав, что Вальтер и сегодня живет в северо-восточной части Манхэттена, в фешенебельном Верхнем Ист-Сайде, я решил посетить его, чтобы хорошенько порасспросить о бывшем зяте.