Книга Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

– Нет, я серьезно. В последнее время у твоего мужа порозовели щеки, он посвежел, я бы даже сказал – похорошел…

– Фу-у… Ты что, некрофил?

– Что за шутки… Я просто хотел сказать, что твой муж явно пошел на поправку. Все пролежни исчезли, физиологические отправления регулярные, анализы в норме, сердечно-сосудистая система в порядке… А ты прислушайся, как он ровно дышит! Не удивлюсь, если вскоре он придет в себя и начнет вставать…

– Ох, не знаю, – вздохнула моя жена, – не знаю, хочу ли я этого…

– Но ведь когда-то ты любила этого человека? – вкрадчиво спросил доктор Куй, глядя на нее с любопытством естествоиспытателя. – Ведь любила же?

– Конечно, любила. И что? Тогда я была девчонкой, а сейчас? Сейчас я почти старуха… мне скоро пятьдесят. И зачем ты со мной путаешься, Цзяньчик? Не мог найти русских баб помоложе? А может, ты – геронтофил?

– Ну, во-первых, все русские женщины, кто помоложе, свалили за Урал или в японскую зону, на Дальний Восток, – усмехнулся доктор. – А во-вторых, ты еще не старуха. Мои целебные травки и иглоукалывания, которые я тебе прописал, свое дело сделали… И потом, я всегда любил зрелых женщин – у них можно многому научиться.

– Ох, и ловок же ты языком паутину плести, – и моя жена потерлась о его плечо словно кошка. – Спасибо тебе за всё, Цзяньчик…

«Это какой же сейчас год? – вдруг подумал я. – Если ей скоро пятьдесят, а когда мы поженились, ей было восемнадцать… значит… значит…»

– На здоровье, – сказал доктор. – А муж твой и впрямь будто помолодел… Как ты его назвала? Спящий красавец? Это, что ли, как в сказке?

– Ну, в сказке – Спящая красавица. Ее злая волшебница заколдовала – мол, пока ее принц не поцелует, красавица не проснется.

– И поцеловал?

– Конечно. Ведь сказка же.

– Так, может, и ты должна своего мужа поцеловать – и тогда он проснется?

– Очень смешно!

– Не сердись, я же пошутил…

– Юмор у тебя дурацкий!

– Не дурацкий – китайский… Ну, не сердись. Дуй-бу-ци… Ну, иди сюда. Ну, давай я тебя приласкаю. Ах ты, моя сварливая сибирская ко-шеч-ка… ворчливая ты моя ки-су-ля…

КТО ИЗ НАС БЕЗ ГРЕХА?

Нет, не мне быть судьей своей жены.

Если строго-то разобраться – сам я закоренелый грешник, хотя большую часть своей жизни пролежал тут как восковая кукла. Всё успел! И крал, и прелюбодействовал, и обманывал… Помню, еще школьником был, зашел как-то в дом-музей Сурикова – и украл с его письменного стола бронзовую крышку от стеклянной чернильницы. Зачем? Сам не знаю. Дома спрятал, чтоб мама не заметила, даже в школу побоялся нести – чем тут хвастать? Маялся так неделю, потом не выдержал – и поплелся в тот же музей, чтобы вернуть крышку на место. Захожу в ту мемориальную комнату, гляжу – стоит на столе чернильнице, а на ней… крышка! Точно такая же!

Спустя много лет, в студенческом общежитии, по-тихому согрешил с женой своего друга – то есть это было не просто прелюбодеяние, а предательство! И ведь ничего, пережил, забыл, затуманил в памяти. А потом, позднее, совсем случайно узнал, что чуть ли не в те же лихие дни мой рогатый дружок точно так же наставил рога и мне, переспав с моей тогдашней девушкой. И вовсе не из мести, а просто так.

Правда, не убивал. Не довелось как-то, не успел… И я улыбнулся, довольный, что хоть этого, самого тяжкого греха за мной не числится.

Не убивал?

А если хорошенько подумать, а если вспомнить?

Да брось ты! Чего тут еще вспоминать?

Ну а все-таки?..

Вспомни, хотя бы, ту осень, когда ты, студент-медик, был на так называемых сельхозработах, в каком-то колхозе, на уборке урожая… ну, вспомнил?

А девушку свою помнишь – которую ты убил?

Что за бред! Это был всего-навсего несчастный случай!

Разумеется, это был несчастный случай… но если бы не ты, не твоя любовь, а вернее сказать, не твоя безудержная похоть, эта девушка до сих пор преспокойно жила бы, у нее были бы дети и внуки…

Но кто мог тогда предугадать?!

Это был один из первых моих юношеских романов. И не надо сейчас ничего преувеличивать… не надо романтизировать… Ведь если бы девушка не погибла – мы, вне всяких сомнений, вскоре расстались бы с ней навсегда. Ничего, кроме плотского вожделения, она во мне не пробуждала. Голос ее мне казался слишком грубым, шутки – слишком вульгарными, вкусы – слишком поверхностными и обывательскими. Мне не о чем было с ней разговаривать… Но у нас не было проблемы – чем заняться… Как – чем? Любовью, конечно! И при малейшей возможности мы с юным ненасытным неистовством предавались древнейшему пороку, которым одновременно, ежесекундно, на нашей многогрешной планете занимаются миллионы пар… Иногда мне даже кажется, что я слышу скрип миллионов кроватей, слышу стоны и вздохи миллионов совокупляющихся… и все это – звуки того неустанного вечного двигателя, который несет нашу вселенную вдаль, в бесконечность, в неотвратимую преисподнюю…

Моя юная возлюбленная работала на сушилке, подгребала зерно, заполняющее бункер, а когда снизу подъезжала грузовая машина, она открывала заслонку – и зерно обрушивалось из бункера в кузов. Уборочная страда была в разгаре, и моей девушке приходилось работать даже в ночную смену. Помню, в ту ночь я отправился к ней, движимый неутолимой похотью – и мы привычно сплелись в объятиях, прямо в бункере, на горячем зерне, наслаждаясь не только любовью, но и свершаемым нами кощунственным святотатством. Потому что ведь это же страшный грех – на зерне, на хлебе!.. Хоть и был я тогда атеистом до мозга костей, но присутствовало во мне в те минуты четкое осознание совершаемого греха… и оно лишь обостряло горячечное сладострастие. Увлеченные, мы не слышали, как там, внизу, подъехала машина, мы не слышали ее сигналов, не слышали криков водителя, который, не докричавшись, сам отодвинул снизу тугую заслонку – и гора золотого зерна, на котором мы страстно и самозабвенно предавались любви, вдруг провалилась под нами и ухнула вниз, и мгновенно утянула за собой мою ненаглядную, и последнее, что осталось в моей памяти, – ее расширенные глаза и распахнутый рот, а сам я инстинктивно от нее оттолкнулся, рванулся кверху… да! – сейчас, спустя столько лет, я отчетливо вспоминаю, что я не просто оттолкнулся – я оттолкнул ее от себя, я подтолкнул ее в бездну, в гибельную шуршащую воронку, куда засосала ее зерновая лавина. Сам я спасся. Она – погибла. Все это длилось какие-то секунды, но запомнилось навсегда. Я, конечно, кричал, звал на помощь, метался. А потом, когда кем-то была закрыта заслонка и отключен ток, я вытащил бездыханную мою возлюбленную – и тщетно пытался ее воскресить, делая искусственное дыхание… Но ведь мог же и тогда догадаться, что все это бесполезно! И трахея, и бронхи у нее были плотно забиты зерном. И спасти было невозможно.

Да, я все это помню в деталях, в подробностях. И я помню, конечно же, имя той несчастной девушки – но не хочу сейчас произносить его всуе, отягощая и без того тяжкий грех, лежащий на моей душе…