Книга Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Из этой фразы я мог только понять, что ссора между Блаватской и г-жой Y., кажется, кончается. Очевидно, «madame» решила, что самое лучшее действовать на меня через г-жу Y. Для этого она ей написала нежное родственное письмо, убедила ее в том, что она «во сто тысяч раз» невиннее г-жи X., и вот теперь атака на меня пойдет с этой стороны.

Я писал ей, прося успокоиться, не вмешиваться в это дело и не говорить мне ничего об этих дамах и их друзьях. Я напоминал ей, что ведь она первая открывала мне глаза на Елену Петровну и ее теософическое общество, что дело вовсе не в прошлом Елены Петровны, а в ее настоящих обманах. Раз я убедился в этих обманах, молчать о них я не мог и громко сказал все, что знаю. Таким образом, дело сделано, и ровно ничего нового я не предпринимаю. Я никого не преследую, не желаю больше и думать ни о «madame», ни об ее обществе. Если же меня не хотят оставить в покое, то пусть делают, что угодно – я-то тут при чем? Я сделал свое дело – и ушел, и не понимаю, чего же хотят от меня, когда уже все кончено?

Вся эта кутерьма, отвлекая от более интересных и производительных занятий, так мне наконец опротивела, что я поспешил совсем в иную атмосферу, в полную тишину, в древний бретонский город Динан, к морскому берегу, вблизи которого возвышается одно из чудес мира – знаменитый Mont St.-Michel. Моя просьба, обращенная к г-же Y. и ее семье, была, по-видимому, исполнена: никто из них не передавал мне больше сплетен относительно Блаватской и Ко.

Но все же забыть о ней мне не удавалось: в Динан для свидания со мною и получения от меня разных сведений приехал мистер Майерс, и я опять должен был перед ним разворачивать весь мой багаж. Наконец в конце апреля возобновилась атака из Петербурга. От одного из членов семьи г-жи Y. я получил письмо, где «по большой дружбе ко мне» меня предупреждали, что дела мои плохи: почтенная Елена Петровна требует (приводятся выдержки из ее письма), «чтобы я отказался от своих слов относительно виденных мною ее феноменов и никому не рассказывал о ней ничего», – если же я не исполню этого требования, «то она не задумается, что ей делать, так как ей нечего терять, и напечатает обо мне все, что ей угодно и как ей угодно, ибо должна же она защищаться».

На следующий день письмо от самой г-жи Y., письмо убедительное, полное дружеской заботы обо мне: «…Слушайте мою горячую, усердную просьбу: отстранитесь от всего, что касается Елены… Пусть валится на нее, если такое наказание суждено ей; но не через вас – пожалейте меня… Я не хотела бы, чтобы между нашими добрыми отношениями черным призраком стали последние тяжкие ее страдания, как бы ни были они заслуженны, это все равно… Одна ее глупость: это измышление девства подняло всю эту грязь… Предоставьте мертвым, которым нечего терять, хоронить своих мертвых, а вы живы… Елена мертва! Что ей терять? Она давно сожгла свои корабли. Мне жаль ее за страдания последних лет ее жизни, сопряженных с тяжкой болезнью; но ведь нравственно ей нечего терять. Лишний процесс и лишняя обличительная статья для нее не так страшны по последствиям, как для людей, будущность которых впереди… Что ж вам за охота, чтоб разные юмористические журнальцы в Лондоне и Париже донесли молву до Петербурга на радость вашим врагам и вред будущий отношениям вашим?.. Слышу, был у вас Майерс и дело вновь загорается и разгорается с вашим вмешательствам. Ждать дольше нельзя, и вот я говорю вам: остерегайтесь, чтобы крепко не каяться».

Через несколько дней опять та же г-жа Y. мне писала между прочим: «Да, заварили вы кашу; бог, чтобы расхлебали благополучно. Очень напрасно вы думали, что Елена так беззащитна, что ее легко запугать и побороть: вы в ней приготовили собственными стараниями без всякой нужды врага… потому что ей нечего терять и некого бояться… Никого не могу и не хочу называть, но надеюсь, что вы-то мне должны верить: дня не проходит, чтобы нас не преследовали письма и толки, вас осуждающие… Отступитесь от своих показаний заявите, что ни словом, ни делом не хотите вмешиваться в передрягу теософов… не то уж я и не знаю, что вы себе готовите здесь… Если вы точно собираетесь сюда, то соберитесь скорей. Я не могу отказать Елене в желании со мной проститься; я поеду и сделаю все, что от меня зависеть будет, для того чтобы остановить ее вредные для вас действия; но и с вашей стороны уступки необходимы. Писать все мудрено: надо видеться. Я постараюсь оттянуть поездку ради того, чтобы переговорить с вами».

Сомневаться в искренности расположен ко мне г-жи Y. я тогда еще не имел оснований и ее странную просьбу, чтоб я отступился от своих показаний, объяснял себе просто тем, что она, возбуждаемая и расстраиваемая письмами Блаватской и г-жи X., просто не отдает себе отчета в словах своих. Поэтому я написал ей, еще раз повторяя, что ровно ничего не предпринимаю и совершенно отстранился от всякой теософщины. Умолчать же о том, что мне известно, перед заинтересованными в деле лицами я не имел никакого нравственного права. Я сделал, по моим понятиям, должное, и просить меня отступиться от моих показаний и запугивать меня распространением на мой счет всяких сплетен и клевет совсем не подобает. Я сожалел, что она, г-жа Y., не сообразила сущности своей просьбы, и находил, что самое лучшее для нее, если и она отстранится от этого дела, а меня со всем этим оставит в покое.

На это получаю новый вариант на ту же тему:

«Получив ваше вчерашнее письмо, я еще больше убедилась, что следующее мое не будет принято в духе кротости, так как вы убеждены, что ничего не делаете в ущерб Елене. Но каким же образом мне-то действовать, как могу я не предупреждать вас, когда то и дело получаю письма из Парижа, из Германии, из Англии (не от Елены, а от сторонних лиц), в которых мне пишут, что вы, именно вы, виновны во всех нареканиях и бедах Елены?.. Потом я вас, бога ради, умоляю совершенно оставить в стороне X. и не упоминать о ней ни слова, никогда… Я знаю, как много у них сильных и влиятельных сторонников, которые все на вас восстанут за добродетель и честь X… Приезжайте скорей».

Я и так был накануне окончательного моего возвращения в Россию. Через несколько дней, в конце мая, в Петербурге я увиделся с г-жой Y., уже совсем собравшейся в Эльберфельд «прощаться» с Еленой Петровной Блаватской.

– Уверяю вас, – говорил я ей, – что Елена Петровна вовсе не собирается умирать, а выписывает вас, для того чтобы вы ради родственных чувств и ее болезни дали теософам «уничтожающие» меня показания. Ведь вот вы уже находитесь под ее влиянием и под ее диктовку от своего имени просите меня сделать то, чего никак нельзя сделать: взять назад мои показания и объявить себя лгуном и клеветником!

– Я еду единственно для того, чтобы выгородить вас из этого дела, чтобы снять с вас все их ложные обвинения и восстановить истину! – горячо воскликнула она.

– Не знаю, как и благодарить вас, но дело в том, что это неисполнимая задача. Елене Петровне истина ни на что не нужна, а уже особенно в теперешних обстоятельствах; за истину она вас не поблагодарит, и вы окажетесь перед нею «неблагодарной». Вы будете поставлены в безвыходное положение, имея, с одной стороны, истину и возможность клеветать на меня, а с другой стороны – Елену Петровну, ее цели, ее болезнь и родственные чувства. Это дело весьма серьезное, и я советую вам пожалеть себя и не ехать.