Книга Венеция. Прекрасный город - Питер Акройд

К XVIII веку город потерял иллюзии относительно своего имперского статуса. Ему принадлежали только Далмация и несколько ионийских островов. Но не обязательно об этом сожалеть. В XX веке об Англии было сказано, что она потеряла империю, но не обрела новой роли. Это не относится к Венеции. Город стал центром транзитной торговли товарами, предназначавшимися для Западной Европы вообще и берегов Северного моря в частности. Каждый год порт посещали тридцать английских и пятнадцать голландских купцов. Торговля во второй половине XVIII века ничем не уступала торговле в XV веке. Старые каналы углубили, приспособив для более крупных судов, на суше проложили новые каналы, чтобы отвести воды рек, угрожающие уровню воды в лагуне. В вопросах региональной политики Венеция заняла позицию продуманного нейтралитета, осознав, что война и слухи о войне не благоприятствуют торговле на итальянской земле. Город привык к миру, и это в свете будущих событий, возможно, было опрометчиво. Однако его отход от военных дел создал ему репутацию мудрого арбитра и образца разумного правления. Конституция осталась неизменной.

В XVIII веке Венеция, как мы могли видеть, поставила перед собой задачу стать городом искусства и удовольствий, самым соблазнительным прибежищем для иностранных посетителей. Публичные здания были отремонтированы, церкви восстановлены. Построены новые больницы и новые театры. То была эпоха Каналетто, чьи городские пейзажи создали великолепный миф об изящном урбанизме. Но то был и век Джамбаттисты Тьеполо, рожденном в 1696 году и умершим в 1770-м. Он унаследовал все жизнелюбие и энергию своих венецианских предшественников и служит символом того, что дух величия города не угас. Венецианцы возродились и процветали в новых обстоятельствах. Первая половина XVIII века была свидетельницей музыки Вивальди. Разве в сочинении музыки не больше великолепия, чем в ведении войны? Венеция не умирала. Она была полна сил как никогда.

Счастье длится недолго. Блестящие яркие явления нередко кончаются крахом. К концу XVIII века Венеция потеряла свободу. Она не потеряла своих сооружений или своего наследия, но утеряла статус республики. За двадцать лет до катастрофы в воздухе уже витали дурные предчувствия. Обращаясь к Большому совету в 1779 году, Карло Контарини заявил: «Все в замешательстве и беспорядке. Продовольствие непомерно дорого. Наша торговля чахнет; это доказывают постоянные банкротства. Средств, которых хватало на поддержание наших семей и вдобавок на помощь государству, теперь недостаточно для того, чтобы выжить». На следующий год дож Паоло Реньер выразил почти те же чувства. «У нас нет сил, – сказал он Большому совету, – ни на суше, ни на море; у нас нет союзников. Мы живем благодаря удаче, благодаря случаю и зависим только от чужого представления о венецианском благоразумии». В 1784 году патриций Андреа Трон подытожил список жалоб: «Старые вечные принципы и законы, создавшие и все еще способные создать великое государство, забыты». Коммерция Венеции свелась к «комфорту, чрезмерной роскоши, бесполезным зрелищам, сомнительным развлечениям и пороку».

Три человека, каждый по-своему, интуитивно чувствовали то, чего нельзя было предвидеть иным путем. Кто мог в тогдашней Европе предсказать появление Наполеоновской империи и подчинение Венеции воле одного человека? Однако эти последствия, разумеется, не были делом рук одного человека. В «Войне и мире» Толстой пытается разобраться в феномене Наполеона. «Почему происходит война или революция? мы не знаем; мы знаем только, что для совершения того или другого действия люди складываются в известное соединение и участвуют все; и мы говорим, что это так есть, потому что немыслимо иначе, что это закон».

Падение Венеции было просто изменением ее исторической идентичности. Мы не можем сказать, что это было: бесчестье или триумф, потому что не знаем, кто в результате станет триумфатором, а кто покроет себя позором. Все моралистические интерпретации исторических событий грешат одним изъяном. Нам следует скептически отнестись к возможности увидеть цель человеческих начинаний, если только речь не идет о слепом инстинкте, стремящемся к удовлетворению, и мы должны признать, что любая конечная цель всегда находится за рамками нашего понимания. Почему пала Венеция? Чтобы понять, что ответ невозможен, снова обратимся к «Войне и миру». «Когда созрело яблоко и падает – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?»

Развязка наступила быстро. В 1789 году дожем Венеции был избран Лудовико Манин. Это, несомненно, были самые дорогостоящие выборы в венецианской истории, они стоили в полтора раза больше, чем предыдущие выборы дожа в 1779 году. Деньги были потрачены зря. Манин, сто двадцатый дож, продолжающий непрерывную с 697 года линию правителей, оказался последним дожем в истории Венеции. Спустя восемь лет после его вступления в должность город патрицианского правления был повержен и взят завоевателем, все еще ехавшим верхом на народной революции.

Двадцатишестилетний Бонапарт был недоволен Венецией. Ему не нравилось, что кое-где на ее сухопутной территории возникли центры французской эмиграции и что венецианские власти позволили неприятельской австрийской армии пройти по их земле. Когда он прибыл в регион реки По, он послал своих агентов в город с предложением освобождения. Силы Наполеона воспринимались не как жаждущие крови плебеи-революционеры, но как дисциплинированная армия, готовая уничтожить несправедливость и бессилие старого прогнившего режима. Некоторые венецианцы наверняка должны были приветствовать его приход.

Когда Наполеон перешел реку По, конец Венеции был близок. Был назначен новый provveditore (хранитель венецианских территорий) с официальной целью «сохранить спокойствие республики и предоставить поддержку и утешение ее гражданам». Этот явно неуместный оборот предполагает наличие паники. Когда Наполеон оккупировал Верону, provveditore со своими людьми вступил с ним в переговоры. Наполеон был любезен и даже дружелюбен, но не пошел ни на какие уступки. В донесении говорилось, что он в самых дружеских выражениях грозил потребовать выкуп в шесть миллионов франков за то, что город не будет поврежден. У венецианцев не было армии, только остатки флота. Они были совершенно беззащитны. Тем временем Наполеон продолжал кампанию по оккупации венецианских территорий.

Государственная политика венецианского нейтралитета в отношениях с Францией и Австрией теперь обернулась против города. Французы обвиняли Сенат в помощи Австрии, а австрийское правительство, разумеется, упрекало венецианцев в помощи Бонапарту. Дож и Сенат бездействовали. От страха они словно лишились дара речи. Падуанский писатель Ипполито Ньево сказал об этом периоде: «Венецианская знать – это труп, который нельзя оживить».

Когда между Францией и Австрией был заключен мир, Бонапарт стал дожидаться момента, когда Венеция сама упадет к нему в руки. Он ждал ее реакции. 20 апреля 1797 года он послал корабль в бухту Лидо. Венецианский галеон его атаковал. Этого было достаточно для объявления войны.

Венецианский Сенат собрался на долговременное заседание.

Наполеон подстрекал жителей материковых городов поднять восстание против венецианского правления. 25 апреля к Бонапарту были посланы два венецианских аристократа. В напускном гневе он был великолепен. Он упрекал венецианцев за жестокость по отношению к его солдатам. «У меня не будет инквизиции и прочих проявлений варварства», – пообещал он. И закончил словами: «Я буду для венецианского государства Аттилой». Он кое-что знал о венецианской истории. За обедом он потребовал от венецианского казначейства репарацию в двадцать два миллиона франков.