Книга Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

Солнышко, теперь приноси мне молоко, а если не сможешь прийти, то накануне принеси побольше, т. е. ~1 литр в день. Спасибо за творог — наверно, Елена Семеновна сделала, такая вкуснятина. А еще принеси сыру (только не очень острого). Мясного ничего не нужно.

Дорогой, я такой счастливой себя чувствовала, получив письмо 21-го. Я еще лежала в послеоперационной на каталке. Все прошло бы ничего, но в самом конце вдруг послед не отделяется, мне так давили на живот, что теперь там на коже синяк. Я, конечно, вопила дурным голосом. Врач все надеялся, что это ущемление последа из-за судорог, но потом обследовали рукой — а он прирос, повезли в операционную, в одну руку — капельницу, в другую — наркоз, и вычистили. Врач сказал, что прирос он из-за аборта, который я делала незадолго до беременности. Ну ты помнишь, как это было, какие мы были дураки…

Искололи меня уже всю, на венах — так просто огромные багровые кровоподтеки. Везде я стала такой, как раньше, но живот остался, так как матка плохо сокращается — посему лежу со льдом. Когда сократится, живот станет прежним, но это дело долгое, уже дома кончится. Пока я совершенно не представляю, когда меня выпишут. Думаю, в первых числах июня, все же была t°.

Дорогой, завтра не приходи, молоко у меня есть. Буду тебя ждать, солнышко, послезавтра. Очень-очень скучаю. Я тебя очень люблю.

Целую.

Ночью за окном метель, метель, белый бесконечный снег, ты живешь за тридевять земель и не вспоминаешь обо мне. Знаю время быстро пролетит, мы с тобой окончим институт, эта песня снова зазвучит, нас с тобой уже не будет тут. Или: Прощай, ухожу я в далекий край, там я буду совсем молодым, седина отлетит, как дым, это юности край, прощай.

Так вот, Шхельда, Тина и прочее.

Год шестьдесят второй — шестьдесят третий. Начиналась эпоха черных чулок, женских сапог и головных уборов по кличке «шлем». Все это придавало девушкам особую сексуальность. Ни одного из этих трех сигналов «иди ко мне» у нее не было. На первое свидание — трескучий мороз, памятник Тимирязеву, ах да, об этом было — она пришла в чем-то вроде сталинских времен ботиков и теплом платке. Они гуляли по Арбату, он распускал хвост, за что был прозван снобом, но допущен до губ — легкое прикосновение. Простудился он жестоко, полубольным уехал в горнолыжный лагерь Шхельду, а оттуда писал ей чуть ли не каждый день. Чего ж не писать — льжи он сдал на второй день, и времени было полно. Почему сдал?

— Кто кататься можит — права хади, кто чуть-чуть можит — лева хади, кто савсем не можит — никуда не хади, тут стой.

Так сказал инструктор кавказской национальности, и Виталик, о горных лыжах ничего не зная, хадил лева, убежденный, что чуть-чуть-то он можит.

— А теперь, — сказал уже другой инструктор той же безразмерной национальности, — я палка в склон втыкал, ты за палка повернул и вниз по склону ехал, показывал, что умеешь.

Палка вонзилась в наст метрах в пяти от обрыва. Виталик слегка оттолкнулся и тихо двинулся к поворотной точке. Ноги, вбитые в наглухо закрепленные ботинки, не слушались. Он миновал инструкторскую палку и заскользил к обрыву. Инструктор взвизгнул:

— Куда, слушай!

В метре от края он сумасшедшим усилием, повиснув на палках, повернул льжи на девяносто градусов и пулей понесся по склону. Ни о плуге, ни о поворотах не могло быть речи. Метровой толщины снежную стенку внизу он не пробил, но въехал в нее с такой силой, что все руки до локтей — а был он без перчаток, да рукава закатал — изранил ледяными зернами.

Через два часа, обменяв лыжи на ботинки с триконями, он поднялся повыше в горы, нашел в камнях безветренное место и устроился загорать.

В таких прогулках, с покетбуком Вудхауса, блокнотом и карандашом, он и отмотал весь лагерный срок. От Вудхауса заливался смехом, от мыслей о Тине заходился беспокойной тоской. Вечерами выпивал с соседями, славными ребятами, завзятыми лыжниками, в миру инженерами чего-то железнодорожного. Острили они однообразно. Прослышав на перроне объявление, в котором электричку назвали электрическим поездом, они старательно распространяли эту формулу на все подряд: раскладушка — раскладная ушка, инструктор — инсовый труктор и даже Рабинович становился рабиновым овичем. Когда шум затихал, он переписывал сочиненное в скалах начисто и выходил к воротам лагеря — опустить в почтовый ящик очередное письмо. Я скучаю, писал он, лыжи меня не полюбили, а ты?

Я в Шхельде. Умыт изначальной печалью,

Ору, оскорбляя седое молчанье,

И розовый дядька, очкастый и лысый,

На лыжах по склону проносится лихо,

И вихрь поролоновых курток несется,

И губы кусает свирепое солнце.

Несутся, и в сердце бушует: победа!

Победа над кашлем и пресным обедом,

Победа над злом коммунальной квартиры,

Над подлой подагрой и кислым кефиром,

Ущелье без ревмокардита и водки —

Спокойно лежи и лечи носоглотку.

Желудок и всякую хворь неустанно

Лечите, припавши к фонтану нарзана —

Целебных солей упоительный сноп.

Здоровья не купишь!

Твой искренне, сноб.

И видел-то один раз у Дубинского на дне рождения, сунул ей в руки клочок бумаги с телефоном и какими-то, верно, словами. Позвонила. Потом этот ледяной Арбат.

В перчатках стынут руки,

А рядом, за витриной,

Мирок румяных кукол

Изысканно — старинный.

Изящные шкатулки,

Непахнущие розы.

Звенели, как сосульки,

Фарфоровые слезы.

Не сплю. Ночами длинными

Мне чудится, что снова

Арбатскими витринами

Любуются два сноба.

Очень уж Виталика раззадорило это ее: «А вы сноб?» Она выкала ему довольно долго. Ах, Тина, Тина. Свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Тина: кончик языка совершает путь в два шажка… Ну и так далее. Разница в годах была не такой, конечно, да и восемнадцать лет — не нимфетка. Они ходили по стиснутой запоздалыми холодами Москве, переименовывали Даев переулок в Дуев, грелись в подъездах, говорили, целовались, говорили, трогали друг друга — робко, говорили. Писали друг другу письма. Весной он посадил в заоконный цветочный лоток ее подарок — тополиную ветку в виде буквы «Т». Он трепетно касался тонкой шеи, боялся обидеть. И узнал, что все это время она встречалась с Дубинским всякий раз, когда тому хотелось. О чем тот рассказал сам, приехав к Виталику на ночь глядя, пьяный в дым, специально с этой целью. Ты понимаешь, говорил он, я только что узнал от нее, как ты к ней относишься. И потому пришел. Чтоб ты знал — ей верить нельзя. Ну, ну, да на тебе лица… Пауза.

И вдруг.

Сам посуди, до чего все просто. Создал Бог — создала природа, сам выбирай — людей двух полов, чтоб они без Его — ее — участия впредь плодились и размножались. Никакой тайны. А что они, люди то есть, учудили? Страсти. Страдания. Ревность. Смертоубийство. Все для этого самого размножения в конечном-то счете. Ну представь себе, скажем, ежиков. Или кроликов. Лучше кроликов — они в размножении собаку съели. Кролики — собаку? Но я не о том. И вот они переживают — то им не так, это не этак. Эта ежиха ему не подходит: цветами не любуется, а все норовит гриб съесть, у этого кроля уши короткие, а та сука ногами не вышла. Короче, и себя изводят, и других, и все для того, чтоб заделать крольчонка, ежонка, щенка… И в этих вот страданиях и капризах заключается их вроде как над другим зверьем возвышенное положение. Еж — венец природы. Или я о кролике?