Книга Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Упырь не упырь,

Мизгирь не мизгирь,

Над белой дорогой

Месяц двурогой.

Пусть мизгирь – паук с пронзительным сочетанием звуков: «мизг! ирь!», с мизгирем сближается в этом стишке упырь, охочий до крови, как… как мадам Литли.

Разумеется, сходство Элен Софи с Весной и Снегурочкой уже не могло ввести Платона в заблуждение до такой степени, чтобы он допустил, будто она проскользнула в гейдельбергскую лабораторию со сцены театра «Красная Горка», но сходство это тем более интриговало его и волновало. Он видел в своей собеседнице то Весну, то Снегурочку, как будто внешность ее, оставаясь все тою же, менялась перед ним, как цвет ее глаз. А Элен Софи опять уже тараторила и щебетала, непринужденно переходя с французского на русский и на другие языки, живые и мертвые, от латыни до древнееврейского вплоть до языков, совершенно Чудотворцеву неизвестных. Элен Софи словоохотливо рассказывала о своих экспериментах, но так, что их суть едва ли становилась от этого понятной. «Стоит читать лишь то, что написано кровью», – эту довольно тривиальную мысль она варьировала на все лады, придавая ей какой-то иной смысл. «Le sang, c'est la vraie encre», – воскликнула она. «Кровь – чернила? – рассеянно переспросил он. – Какие же это чернила? Тогда это будут краснила». – «Oui, oui, краснила», – радостно согласилась она, а Платону опять померещилась Весна-Красна. «Не потому ли она и красна?» – мелькнула у него в голове. А Элен Софи стрекотала и стрекотала дальше. Собственно, книга крови совпадает с чернилами, которыми она написана, вернее, с краснилами, как Платон удачно выразился. Они текут, непрерывно текут, но в этих краснилах различаются буквы, отчетливо различаются. Одна и та же буква растекается не только в пространстве, но и во времени, из поколения в поколение.

– Представьте себе такую буковку, – хихикнула она. – Буква от истока до устья.

– Где исток, где устье? – спросил Платон.

– У каждой буквы исток и устье одно и то же, – ответила она. – Альфа и Омега, первый и последний. Алфей, с вашего позволения, – она многозначительно кивнула. – Из букв образуются слова, хотя каждая буква – уже Слово sui generis. Эти слова не что иное, как подводные течения (les courants sou-marins), и Слово – также подземная река (la rivière souterraine aussi), и все это кровь, кровь, кровь. Буква вливается в букву, но буква с буквой никогда не сливается. В слове прочитывается множество, но не бесчисленное, скорее сверхчисленное множество других слов; в каждом кровеслове (le sang-mot) таятся анаграммы.

У Чудотворцева зарябило в глазах от этого текучего, колышущегося красного моря, возникшего перед ним, будучи в нем. А Литли продолжала как ни в чем не бывало:

– Вот почему кровь прослеживается или, если хотите, прочитывается лишь в сопоставлении с другой, вернее, с тою же самой родственной кровью, чтобы штришок со штришком дали возможность прочитать букву, а из букв слагаются слова, но слова здесь проще прочитать, чем Слово. Теперь вы понимаете, почему я не готова ответить на ваш вопрос о результатах анализа вашей крови. Нужно выявить вашу кровь в родственной вам крови, а у вас в крови родственную вам кровь, я бы сказала даже одну и ту же, и тогда начнет вырисовываться, прочитываться алая буква, но для этого нужно еще кое-что… кроме крови из пальца.

При этих словах она сделала многозначительную паузу, Платону сразу представился пузырек с кровью Лоллия, а может быть, она даже снова показала ему пузырек, он точно не помнил. В тот момент Чудотворцев не успел задуматься, что такое «еще кое-что», может быть, какой-нибудь препарат или другие пробы крови. Платон ждал, что Элен Софи будет расспрашивать его о родственниках, ближних или дальних, но такого вопроса так и не последовало. То ли она сама их знала, как ни странно, то ли, что вероятнее, подразумевала под родственной кровью нечто иное.

– Но какова цель вашего анализа? Какой диагноз вы хотите мне поставить?

– Я вам после скажу, когда мы встретимся в Париже. А вообще цель наших исследований кровь истинная, le sang vrai или le Sang Real…

– Это тоже буква?

– Нет, это Слово, единое со своим обозначением, текучий в жилах иероглиф.

Ее ярко-красные губы дрогнули и крепко сжались. Чудотворцеву снова вспомнилась Весна-Красна. «Sangsue», – шевельнулось у него в голове, и он сам ужаснулся, сообразив, что по-русски это значит «пиявка». Казалось, она откликнулась на его мысль, встав, резко отодвинув стул и протянув ему руку. «Завтра я уезжаю в Париж», – сказала она. Он хотел пожать протянутую руку, но рука уклонилась от пожатия, ловко положив ему на ладонь жесткую миниатюрную карточку. Ему пришлось напрячь глаза, чтобы прочитать: «Helen Sophie Litli. Paris. La chapelle de Saint Sulpice». «Там вы можете найти меня в ближайшие три месяца», – сказала она, не допуская сомнения в том, что он будет ее искать.

По всей вероятности, Платон сразу же поехал бы за ней в Париж, если бы не поездка, в которую вовлек его Орлякин. Ночь, проведенная в предгорьях Пиренеев между деревнями Арк и Рен-ле-Шато, гробница с таинственной надписью, полуразрушенный замок, где должно разыгрываться «Действо о Граали», подземная река, то появляющаяся, то исчезающая, как надпись на гробнице, – все это отвлекло Чудотворцева от мыслей о мадам Литли и ее исследованиях, но в Париже эти мысли нахлынули с новой силой. И все-таки Чудотворцев отправился в семинарию Святого Сульпиция лишь после того, как стал формальным владельцем замка и простоял долгие часы перед картиной Пуссена. По-видимому, в это же время Чудотворцев усиленно работает над «Действом о Граали», выполняя заказ Орлякина, а идеи Федорова определенным образом вписывались в эту работу, так как для самого Чудотворцева речь шла, в конце концов, о воскрешении отцов (отца). Судя по всему, Чудотворцев отсрочивал свидание с Элен Софи до того места в «Действе», когда эта встреча станет обоснованной и неизбежной, иными словами, свидание в «Действе» должно было совпасть со свиданием в жизни в духе Соловьевских «Трех Свиданий», и в то же время спрашивается, не Элен ли Софи – чудотворцевская Кундри? (Сцена Парсифаля и Кундри была им написана.) Так или иначе, настал день, вернее, вечер, когда Чудотворцев вошел в семинарию Святого Сульпиция, и служитель незаметной внешности в сером подряснике проводил его до дверей комнаты, где Чудотворцева ждала мадам Литли (как будто она только и делала, что ждала его все эти дни). «Entrez», – откликнулся знакомый птичий голос на стук в дверь, которая оказалась незапертой, и Чудотворцев переступил порог. Жилище мадам Литли нисколько не напоминало будуар парижской дамы. Оно могло бы походить скорее на комнату петербургской курсистки, где в ранних сумерках не хватает света: нечто среднее между chambre garnie (меблированная комната) и монастырской кельей. Разница была лишь в одуряющем запахе восточных курений, чье происхождение подтверждалось все тою же пахитоскою, дымящейся между длинными пальцами мадам Литли, но этой пахитоски было явно недостаточно для клубов дыма, окутывающих стены и поднимающихся к потолку. Когда глаза привыкли к сумраку, можно было различить по углам тлеющие курильницы. Комната освещалась лишь яркой лампадой, по-православному зажженной перед образом. Сначала Чудотворцеву почудилось, что он узнает лесного старца, но, увидев орла, распростершего крылья над Книгой, он понял, что перед ним образ Иоанна Богослова.