Книга Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев

— Я… Помогу, — Максим тоже растерялся. — И с продуктами, сколько получится… Много не обещаю…

Еще, значит, баба на воз.

— Да выдюжим, — сказала Патрикеевна. — Я подключусь. А помрет, так лучше у нас, чем в вашем блохоприемнике.

Варенька плакала. Какая Генриетта Давыдовна молодец, всем на зависть! И Максим! И Патрикеевна, как сообразила! Она бы, Варенька, не сообразила. Не достает ей, как ни крути, нравственного опыта.

— Что же с Петровой будет? — спросила.

— Все. В смысле, ничего… ну, в смысле, ее не будет.

Лиза протягивала вверх куклу, всем показать. Смастрячила из чего-то для Зои красную шапочку.

234

Лично Михал Михалыча Рацкевича больше всего выводили из себя преступления, связанные с алкоголем. В смысле, не на алкогольной почве, а про злоупотребления с алкоголем. Почти все «расширенное совещание», собранное сверхсрочно, замкнулось на довольно невинной истории с трестом «Похоронное дело». Там бригадам, возящим грузовиками трупов на кладбище, полагалось за лишнюю в день ездку по 50 дополнительных грамм водки. Бригады занимались приписками трупов, водки-то хочется. 100 лишних трупов — лишняя рюмка водки. Много ли наворуют в сумме. Но Рацкевич хромал по кабинету как лань, распихивая сотрудников и мебель:

— Сукины дети! А! Водку тырить! В военное время, вражьи хари! Да я своими руками! Своими!

235

Трамваи встали совсем, и это было неприятно. И что не доедешь, и как-то философски неприятно. Трамваи для Вареньки символизировали порядок. У них был парк, рельсы вытекали из него и впадали обратно, трамваи колесили по рельсам, как кровь по схеме крововращения, жизнь шла.

Троллейбусы никогда не привлекали, казались Вареньке похожими на злых механических ворон. А трамваи казались теплыми, домашними, и вот иссякли, съежились трупиками по рельсам.

Теперь Варя ходила в ЭЛДЭУ пешком, сквозь издевательски красивый город, мимо дворцов и Летнего или Михайловского, в зависимости как выбирала, вдоль Фонтанки или Невы, и дворцы-сады казались тут неуместными. Как-то даже становилось спокойнее, когда начинались — на Грибном канале или в Халтурина — развалины, устанавливалось соответствие пейзажа с эпохой.

Как по-разному дома рушились! Вот за стеной, снятою бомбою, обнаруживается кукольный домик: много мелких комнаток с разноцветными обоями и разноцветными мелочами по типу абажуров и раскрашенных детских шкафчиков. Вот насквозь пробитые большие проемы, навроде большой заводской стройки, с холодком неба на заднем плане. Вот дом так расколупало, что висит над пропастью лестница, в которой хлопают, как крыльями, десяток абсолютно целых дверей. А вот только крыша с чердаком перебиты, и будто у дома на голове, как у человека, ночевавшего в сеновале, торчат балки, арматурины, щепки. А в другом только балки остались, и они стоят пустые, как кресты.

Варенька стала сытая, ее распирала деятельность, сегодня, в выходной, обошла от райкома еще с двумя девочками восемь квартир. Зафиксировали в управе про 11 трупов, но и помогли двум бабушкам по ведру с водой на этаж взнести, а еще девушке оказали небольшую, вроде, но важную помощь: та всандалила в ладонь большую занозу, не могла извлечь, только расковыривала-усугубляла и в бессилии плакала.

На одной лестнице пришли, а там сидят почтальонша и мужчина, обрадовались: помогите встать. Почтальонша шла с письмом, мужчина уже сидел, она ему встать помогала да сама и плюхнулась рядом, и теперь оба не могут! Помогли.

Девочкам, которые от райкома, дала в тайне от Максима и мамы хлеба по куску, грамм на 50 каждой. Больше хотела, но сообразила, что не то подумают, да и Максим — не для всех же носит! По-своему горько и сложно: иметь излишек хлеба, при этом как бы не своего.

236

У Анны истерлись валенки, хочешь не хочешь, нужны новые. Мороз не тетка. Подержанные, то есть, не новые, совсем новые дорого, а подержанные, по справкам, можно было выменять хлеба на граммов 900-1000. Скопили один кг, отправились на толкучку у Мальцевского рынка. Далеко, но на Мальцевском, сказали, по валенкам вроде специализации.

Дудки! Час мерзли-искали — нет валенков, как на грех! Михайлов уже отчаялся, но тут Анна указала на мужчину в армейском полушубке. Рослый, стройный, с лицом сытым, но чуть припухшим на манер как с похмелья, он держал в руке серый, издали видно какой крепкий, валенок. Стоял так несколько отрешенно, спокойно, не рекламировал, полагая, что такой товар сам за себя спропагандирует.

— Хороший, дорого может быть, — прикинул Михайлов. — Но спрошу, почему нет.

Подкатил к мужчине, спросил почем валенок. Еще так глупо спросил, в единственном числе, про валенок, а не валенки. Анна ведь не одноногая, нужно два.

— 900 белого за пару, — медленно и членораздельно ответил мужчина пустым несколько голосом.

— А один кг черного? Больше нету.

Мужчина бегло осмотрел Михайлова, будто оценивающе, молча отвернулся. Михайлов вздохнул. Но мужчина снова повернулся:

— Ну показывай свой кг.

Михайлов вытащил из-за пазухи тряпку с хлебом. Продавец валенков взял небрежно, развернул, понюхал с недовольной рожей. Сказал вдруг с матом:

— Ну… с тобой.

Продавец быстро — Михайлов и рта не открыл — сунул хлеб в карман, пихнул Михайлову валенок.

— Пошли, второй на хате.

И зашагал.

— Эээ… постойте, — растерялся Михайлов. — На какой хате? Далеко?

Продавец даже головы не повернул, шагал:

— В 9-й Советской, два шага.

Пришлось торопиться за продавцом. Тот шел не оборачиваясь, Михайлов и Анна следом, на i реческом Михайлов сказал Анне:

— Тут подожди, я сейчас.

Не объяснил бы, почему так сказал. Анна послушалась. Анна вообще была послушная, смотрела Михайлову в рот, что называется. Оно хорошо, но иногда досаждало: хоть бы чуть-чуть поноровистее была.

В самом начале 9-й Советской мужчина свернул в арку. «Впрямь близко», — подумал Михайлов. Прошли первый двор, вошли во второй, тут Михайлов и почуял неладное. Он, наверное, его еще на Греческом почуял, но чувство в себе подавил, потому что уж больно не хотелось неладное чуять. Чувство скопилось, сейчас и хлынуло разом. И ни одного человека навстречу. Где жители? Как назло! Вошли в третий двор. «Беда! — думал Михайлов. — Этот, должно быть, злодей. Что же делать? И хлеб у этого».

Этот по-прежнему шагал не оглядываясь и молча, лишь войдя в грязную кривую парадную, снизошел открыть рот:

— Последний этаж, третий.

А Михайлов как оцепенел, безвольно шел, как крыс на веревочке. В мыслях вращалась ужасающая пустота.

Пришли, продавец (не продавец!) стукнул в дверь. Раздалось «кто?».