Книга Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Где? Ой. Мамушка! Один, в папиной пепельнице! Это Генриетта Давыдовна ведь вчера заходила, от нее.
— Вот и хаос. Я, Варвара, как по комнатам-то пройдусь, так все вещи с мест сползли, скосилися. Все хаосом распоясалось. А книги в полке как стояли, так и не шелохнуться, в порядке как вкопанные, доча, как мертвые, страшно! Им все нипочем!
— Нет-нет, я брала недавно, я же стараюсь читать. Листала даже энциклопедию!
— Стоят, доча. Как вкопанные. Как издеваются надо мной! Но мы их сожжем, сожжем!
— Как же?
— Дрова-то кончатся, вот и сожжем. Скорее бы!
Сталин углублял успех, развивал наступление, о подкреплении для Ленинграда не могло и речи.
— Держись как держался, — кратко сказал Кирову, приняв поздравление с контратакой.
Про «Д» не спрашивал на сей раз, что, в общем, скорей подозрительно.
Зато завел речь о балете: зажглась новая звездочка, Ангелина Касаткина.
— Еще одна Ангелина? — недоверчиво переспросил Киров.
— Для тебя, как под заказ! Хочешь, пришлем? В порядке шефской помощи героическому Ленинграду! Ты же давно балета… не пробовал.
— Ну… — не ожидал Киров.
— Она такая… с формами.
— Ну присылай…
Варенька переживала за маму. Не хотелось верить, но дело, похоже, уже шло невозвратное. Мама, если не в постели, так не вылазила из кресла-качалки, и знакомое милое бубукание заменялось чаще и чаще тревожным жужжанием, и сопровождалось жужжание еще тем что мама вдруг начинала быстро-быстро шустрить руками перед лицом, словно мошкару отгоняла.
— Мамушка! — вскликивала тогда Варенька.
Мама очнется, успокоится, вполне разумно поговорит. А потом снова на нее как найдет! Пыталась, в частности, кресло-качалку на черную лестницу вытащить, там качаться, в темноте среди нечистот.
Варенька позвала Максима на маму глянуть. Гот, конечно, пошел, хотя в расстройствах разума никоим образом не разбирался, и психиатров-то в блокаду ищи-свищи.
При Максиме мама была здравая, точно назвала его по имени, благодарила за помощь: в общем, без признаков.
— Вы на нее хорошо действуете, — шепнула Варенька.
Уже уходил, как в коридоре подкатилась колобок-старушка из соседей, бесцеремонно дернула за рукав.
— Эй, офицер! Айда на кухню переговорить.
— А вы откуда знаете, что я офицер? — Максим здесь в форме ни разу не появлялся.
Патрикеевна лишь усмехнулась. На кухне уже ждала Генриетта Давыдовна, смущенно представилась. И Варенька с ними.
— Военный совет, — сообщила Патрикеевна. — Все дееспособные в сборе. Значит, так, друзья-товарищи. Наша жиличка эвакуированная Петрова намерилась свою дочь малявку Лизу продать людоедам. И, боюсь, скоро, так что необходимо сегодня же ее арестовать, товарищ офицер.
— Нет-нет-нет, — вскрикнула Варенька, вспоминая приснившуюся без зрения песню.
— Лизоньку! — схватилась за сердце Генриетта Давыдовна.
— А… откуда у вас такие сведения? — осторожно спросил Максим.
— Разговоры ведет, что другими жертвовать надо. Место в эвакуацию хочет купить, а денег нет. Варваре вещий сон был, подтверди. А главное — я видала, как она в развалинах с людоедом сговаривалась. Он малявку ощупывал, как цыган лошадь, и еды дал, велел подкормить. Боюсь, завтра назначено забирать.
— А как вы определили, что тот человек людоед?
— Что я, людоеда не отличу? — обиделась Патрикеевна. — Я в этом городе не в первый голод.
— Я верю, конечно, — задумался Максим. — Но, мне кажется, доказательств недостаточно.
— Органам доблестным доказательства нужны, докатились, — рассмеялась Патрикеевна. — Хорошо, айда в коридор. Вот это ее пальто на вешалке, у нее два, продавать сегодня собиралась, в коридор вынесла да на вешалке забыла. Ее пальто?
— Её-её, — подтвердили Генриетта Давыдовна и Варенька.
— А что в нем в карманах, знаете? Я свое рядом повесила, и случайно ей в карман руку сунула. Бывает так — сунешь случайно…
— И что там?
— Листовки фашистские, что еще. Одна листовка-пропуск для сдачи в плен: дескать, если предъявить, то не обидят и накормят. А вторая про бобовые культуры.
— Про бобовые культуры?
— Ну! Разные стишки. «Чечевицу съедите — Ленинград сдадите». «Съешьте бобы — готовьте гробы». Как-то еще про горох.
— Это листовка старая, сан дут, — рассудила Генриетта Давыдовна. — Когда еще бобы были. Откуда сейчас бобы?
— Значит, долго хранила! — подтвердила Патрикеевна. — И пропуск хранила. Две листовки на кармане! Если мало, в другом можно поискать. Достаточно арестовать? Не арестуешь, я с утра сама в Большой дом пойду с изветом, как честная советская патриотка. Только, боюсь, малявку уже схряпают. Офицер, я от себя готова заявление писать, что случайно в карман залезла. Телефон дежурный у домоуправши есть. Петрова через полчаса заявится.
Тут сама Лиза из комнаты дверью скрипнула, до кухни дотопотала: что за собрание?
Генриетта Давыдовна всплеснула, сделала Лизе суетливое утю-тю.
«Патрикеевна права, — шепнула Варенька и заплакала. — Я чувствую».
— Только в заявлении не надо про карман, — сказал Максим. — Подозрительно. Проставьте, что она среди вас листовки распространяла, вела агитацию. А в карман мы уже с понятыми, как бы и не знали, что листовки там.
— Верно мыслишь, служивый!
Эвакуированная Петрова, когда забирали, лягалась, плевалась, орала на пол-Ленинграда, в один момент вырвалась и почему-то влепила подзатыльник Вареньке. Ну, не почему-то, а потому что понятая Варенька ближе всех случилась. И Лиза рыдала, не понимая что как, беззвучно почти, ручьями.
— Максим Александрович, — сказал сотрудник. — Ребенка в детдом только утром, сейчас никак.
— Хорошо, я сам, — кивнул Максим.
Ушли, увели.
— В детдом! — горько охнула Варенька.
— Лучше чем в пасть, — заметила Патрикеевна.
— А я ее удочерю, — сказала вдруг Генриетта Давыдовна, сама не поняв, что сказала.
— Оппаньки! — Патрикеевна аж подпрыгнула.
— Ой! — захлопала в ладони Варенька. — Только как же вы справитесь?
До Генриетты Давыдовны постепенно дотек смысл ее слов. Отказаться было не поздно, Лиза ничего не поняла, будучи остолбененной. Остальные бы не осудили: такая обуза! Мало ли, брякнула в шоке, не взвесив.
— Удочерю! — решительно сказала Генриетта Давыдовна и тут же проявила несвойственную здравость. — Вы поможете с документами, Максим Александрович?
