Книга Последняя из амазонок - Стивен Прессфилд

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА СЕЛЕНЫ

Когда Кобылица впервые позволила свободному народу сесть себе на спину, она установила заповеди чести, в соответствии с которыми надлежало осуществляться взаимоотношениям между народами и отдельными людьми. На первом месте среди них находится святость поединка. Победивший побеждает сам. Потерпевший поражение проигрывает сам. Никто не имеет права вмешиваться в противоборство.

Тесей поединок проиграл, однако вместо того, чтобы погибнуть, укрылся за щитами своих приверженцев. Что же это за победа, если победителя лишили права получить трофеи, завоёванные в бою и принадлежащие ему по праву?

В тот день я была среди тех, кто штурмовал Афинский Эннеапилон, кто сорвал Священные врата и загнал врага на вершину цитадели. Я сняла три скальпа, а оружия и доспехов захватила больше, чем могли снести мои лошади. Всё лишнее я с презрением побросала на землю.

Последний бой стоил жизни сотням лошадей и женщин, включая обеих моих учениц, Калкею и Арсиною. Однако нас удручали не потери сами по себе, но то, что наши сёстры и союзники погибали от рук столь бесчестного врага. Даже сейчас при воспоминании о том, как соратники Тесея прикрыли его щитами и увели с поля боя, меня мутит от отвращения.

Нашлись среди афинян и предатели, перебегавшие к нам и предлагавшие передать нам город в обмен на предоставление им власти. Боргес с омерзением посадил перебежчиков на кол, однако прежде вызнал у них, сколько золота имеется у Тесея на холме. Новостью стало известие о том, что большая часть казны вывезена на Эвбею вместе с женщинами и детьми.

В кои-то веки предводитель скифов не был пьян или, во всяком случае, пьян не настолько, чтобы поскользнуться, как это бывало, на собственном плевке.

— Нет никакой чести в победе над таким врагом, как они, — заявил он в совете в ночь после поединка.

Элевтера указала на вершину Акрополя:

— Это твоё золото, забирай его.

Вождь скифов Железных гор встретился с ней взглядом и сказал:

— Этого уже недостаточно.

Теперь союзники окружили Акрополь со всех сторон, но окрестности крепости были усеяны нашими убитыми и ранеными. Печаль была велика, ибо в степных набегах, стычках и вылазках даже потеря двух-трёх товарищей считается серьёзной, если речь не идёт о крупных и ожесточённых сражениях. Нынче же с каждой попыткой штурма, с каждым новым приступом наше войско уменьшалось на сотню, а то и две.

За девяносто дней осады треть воительниц свободного народа сложили головы и ещё треть стали калеками. При этом копья и мечи афинян сразили около пяти тысяч сестёр, тогда как коней, которым переломали ноги и хребты, пало втрое больше. Даже великолепные скакуны наших вождей, получавшие самый лучший корм, не могли сражаться без передышки более десяти минут. В бою всадница меняла лошадь четыре, пять раз, после чего всем требовалось несколько дней отдыха. А отдыхать было некогда, и в результате наши кони, как и мы сами, начинали походить на скелеты.

Боргес, пусть им и двигала жажда золота, был прав. Нам следовало захватить остров Эвбею, ибо то был единственный способ заставить афинян спуститься со своей укреплённой горы и вступить в бой. Кроме того, нам было жизненно необходимо захватить зерно: запасы фуража подошли к концу, кони голодали, а всю Аттику наше воинство уже объело до былинки.

Я отказалась от всех обязанностей командира, чтобы находиться под рукой у Элевтеры. Мне пришлось научиться встревать между нею и назойливыми просителями, оберегать её сон, когда ей удавалось прикорнуть, использовать свой плащ, чтобы дать ей возможность хоть ненадолго передохнуть в тени. Я ложилась на пороге её шатра — не для того, чтобы поспать, но дабы оградить её от тех, кто посягал на её сон или порывался во имя своих сиюминутных интересов отвлечь от дел, имевших для всех нас жизненно важное значение.

Каждую ночь Элевтера обходила бивуаки, останавливаясь у костров, чтобы перемолвиться с сёстрами словечком, обменяться шуточками или просто дать воительницам и ученицам возможность проникнуться духом доблести той, которая победила в поединке самого Тесея.

Я сто раз пыталась отговорить её от этих обходов, настаивая на том, что живой человек, даже царица, нуждается в отдыхе.

— Нет! — отвергала она все подобные призывы. — Нашим сёстрам приходится труднее, ибо моя ноша облегчается осознанием оказанной мне чести.

Все были настолько вымотаны и ослаблены тяжкими потерями, что после стычек у воительниц не хватало сил похоронить своих лошадей. Каменистая почва Аттики, которую приходилось взламывать мотыгами и кирками, не очень-то подходила для могил. Элевтера не раз стыдила своих соотечественниц, но не столько словами, сколько собственным примером. Она вставала рядом с павшим скакуном, брала в руки лопату и молча принималась копать могилу.

Всё войско изводила тоска по степи, и Элевтера прекрасно понимала это. Мы все переживали за оставшихся дома детей и старух, кобыл и жеребят: наше отсутствие наверняка придало врагам храбрости. Элевтера разделяла эти опасения, тосковала вместе со всеми и внушала сёстрам: чем быстрее мы покончим с врагом, тем скорее окажемся на родных равнинах. Воительницы встречали её с восторгом и восхищением. Глаза их светились, и было ясно, что они будут рассказывать своим дочерям и внучкам о том, как им довелось обменяться рукопожатием или перемолвиться словечком с самой великой Элевтерой. В её глазах столь явно читалась готовность умереть за народ, что всем колеблющимся становилось стыдно.

Заметив ещё в детстве, как умеет Элевтера привлекать к себе и вести за собой людей, я одно время опасалась, что это может вскружить моей подруге голову, но ничего подобного не произошло. На любовь народа она отвечала всепоглощающей любовью. Сто раз за ночь можно было видеть, как царица опускается на колени рядом с ложем раненой ученицы или изувеченной старой воительницы. В очах умирающих зажигался огонь, калеки забывали о своих увечьях, на глаза царицы, напротив, наворачивались слёзы. Стоило увидеть её, как становилось ясно: ради своего народа она готова на всё!

Ей присвоили имя Парфенос, то есть «Девственница», имея в виду не столько телесную непорочность, сколько тот факт, что она живёт ради народа, и только ради народа.

На мой взгляд, Антиопа была самой благородной из тал Кирте, однако величайшей всё же следует признать Элевтеру, ибо её любовь к родине и соотечественницам превосходила любую страсть, на какую только способна женщина по отношению как к мужчине, так и к другой женщине. То была любовь не плоти, но духа, которая выражается не в самоутверждении, но в самоотречении. Горделивейшая из воительниц, Элевтера стала смиреннейшей из цариц, и один её вид радовал мою душу.

Признаюсь, в сердце моём ещё жила тоска по Дамону. Мне было стыдно за это чувство, ибо что есть плотская любовь, как не тщеславное желание нравиться и позорное стремление отдаться? Втайне я подумывала о том, чтобы произвести на свет ребёнка, но не было ли это намерение эгоистичным и мелким по сравнению с тем пламенем, в котором сгорала Элевтера во имя любви к тал Кирте?