Книга Бродский. Русский поэт - Владимир Бондаренко

Он смотрит сквозь меня и говорит: „Замечательная… Замечательная…“».

Мне кажется, эта тема излишне раздута. Дал бы Бог ему подольше жизни и здоровья, пошел бы он пораньше на третью операцию стентирования, глядишь, хотя бы даже для расширения языкового запаса обязательно приехал бы. Да еще жене и дочке нужно было показать Россию. С ними ему не горько было бы ехать на руины былой любви… Надеюсь, Мария и взрослая уже Аня все-таки приедут в Россию на 75-летие мужа и отца, не спеша поездят по его родине, по памятным для него местам.

При постоянном болезненном состоянии все же умер Иосиф Александрович внезапно. Еще за день, за два был бодр, раздаривал друзьям свою книгу. Поговорил по телефону с Львом Лосевым, поворчал на предающих его былых друзей, у кардиологов добился переноса операции на сердце (такова уж была магия у Бродского, всех умел уговорить, а надо ли было уговаривать?). Набил портфель рукописями, чтобы в понедельник взять его на работу, пожелал жене спокойной ночи и остался еще посидеть в своем кабинете, что-то дописать, додумать. В ночь с 27 на 28 января — точное время неизвестно — там, в кабинете, и умер.

Пишет Лев Лосев: «Там она и обнаружила его утром — на полу. Он был полностью одет. На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга — двуязычное издание греческих эпиграмм. В вестернах, любимых им за „мгновенную справедливость“, о такой смерти говорят одобрительно: „Не died with his boots on“ („Умер в сапогах“). Сердце, по мнению медиков, остановилось внезапно».

Хоронили его на обширном нью-йоркском кладбище Тренти. В ритуальном зале рядом лежал какой-то американо-итальянский гангстер, тоже отпевали. Вспоминает Евгений Рейн: «И вдруг приезжает… Виктор Степанович Черномырдин (в то время он как раз находился в Нью-Йорке). На нем длинное кашемировое пальто, крупные бриллианты на пальцах, в руках букет из белых орхидей. Любопытно, что итальянцы немедленно поняли, что это их человек — такой себе „год-фазер“. Мы оказались рядом с Черномырдиным, когда к нему подошел итальянец и обратился на эдаком простом английском: „Вы подойдите и к нашему покойнику — он не хуже вашего“…»

Увы, Бродского не отпевали в православном храме в Нью-Йорке — церемония прощания проходила в похоронном заведении на Бликер-стрит, 99, Гринвич-Виллидж 30 и 31 января. Отпевание состоялось 1 февраля в епископальной церкви Благодати (Grace Church) в Бруклин-Хайтс, недалеко от дома, где жил Бродский на Пьемонт-стрит.

Отпевали по желанию католички Марии в католическом соборе Святого Патрика, затем уже на кладбище тело поместили в специальную морозильную нишу, где оно и пробыло целый год. На сороковой день, 8 марта, все-таки состоялась поминальная служба в православном соборе Святого Иоанна, присутствовали более тысячи его друзей и поклонников. Из России прилетел Яков Гордин, из Англии — Валентина Полухина. Валентина Платоновна Полухина, наш ведущий ныне бродсковед, вспоминает: «8 марта 1996 года мы с профессором Дэвидом Бетея сидим в середине огромного величественного собора Святого Иоанна Богослова перед началом службы поминовения на сороковой день. Я замечаю под крышей собора движущийся свет, он перемешается то влево, то вправо. Спрашиваю у Дэвида, что бы это могло значить. „Боже мой, — восклицает Дэвид, — он и там курит!“».

Друзья из Петербурга долго уговаривали Марию похоронить поэта на родине, рядом с Ахматовой, но Мария наотрез отказалась, выбрав для себя Венецию. Похороны Бродского на кладбище Сан-Микеле состоялись только 21 июня 1997 года. Больше века назад это кладбище связывалось с «материком» понтонным мостом, умерших везли сюда на традиционных катафалках. Потом, когда моста не стало, для перевозки по воде стали использовать черные похоронные гондолы.

Надгробие сделал хороший знакомый Бродского, художник Владимир Радунский, скромно и изящно, в античном стиле, с короткой надписью на лицевой стороне на русском и английском: «Иосиф Бродский Joseph Brodsky 24 мая 1940 г. — 28 января 1996 г.». На оборотной стороне надпись по-латыни из его любимого Проперция: «Letum non omnia finit» — «Со смертью все не кончается».

Гуляет много баек от «очевидцев», как в самолете гроб открылся, как потом развалился надвое и его перевозили на Сан-Микеле на двух гондолах. Все это опровергает Лев Лосев, который сопровождал гроб на всем пути от Нью-Йорка до Сан-Микеле.

На оборотной стороне памятника, где помещена латинская надпись, изначально сидел ангелочек с книгой. Но фанаты уважать память о покойных не умеют. Могут и соседнюю могилу затоптать, как было на похоронах Владимира Высоцкого, могут и весь памятник разобрать на сувениры. Вот так и этот прелестный ангелочек, читающий стихи Бродского, недолго продержался на надгробии.

Открутили, отвинтили, унесли… словом, прибрали к рукам. Нового приделывать не стали, чтобы не создавать прецедент для «коллекционеров». Я обычно посещаю могилу Бродского на Рождество, читаю над ней его «Рождественские стихи».

НЕИСЦЕЛИМЫЙ ИОСИФ

Так получилось, что я в своих маршрутах по земному шару частично повторял странствия Иосифа Бродского. Родной архангельский Север, Петербург, где еще в юности с ним и познакомился, Америка, Мексика, Швеция, Англия, Ирландия, Финляндия, Польша, Балтия, Венеция…

Очень емко о странствиях своего друга написал поэт Лев Лосев: «Образный мир Бродского обладает свойством выраженной географичности: приметы конкретного географического места почти всегда играют в его лирике важную роль. Большое количество стихотворений посвящено местностям, городам, городским районам. Карта поэзии Бродского разделена на северо-запад и юго-восток. Петербург, Венеция и Стамбул — три главных города в земном круге. Могут возразить, что в отличие от первых двух городов у Бродского нет стихов, посвященных Стамбулу, есть лишь большое эссе. Но „Стамбул“, так же как и „Watermark“, и эссе о Ленинграде, является своеобразной рекапитуляцией мотивов и образов, неоднократно варьировавшихся в лирике. В „Стамбуле“ — это азиатские мотивы, из которых главный у Бродского мотив пыли, метафора полной униженности, обезлички человека в массе. Сухой, пыльный, безобразный Стамбул, столица „Азии“ на карте Бродского, полярен влажной, чистой, прекрасной Венеции, столице „Запада“ (как ареала греко-римской и европейской цивилизации). Родной же город на Неве — вопреки реальной географии — расположен посередине между этими двумя полюсами, отражая своей зеркальной поверхностью „Запад“ и скрывая „Азию“ в своем Зазеркалье».

Насколько он не принимал душой всю мусульманскую Азию, настолько же ценил параллель между Петербургом и Венецией. По сути, за всю жизнь он лишь четырем городам посвятил свои эссе. Это Рио-де-Жанейро — эссе «После путешествия, или Посвящается позвоночнику» (1978), Ленинград — «Путеводитель по переименованному городу» (1979), Стамбул — «Путешествие в Стамбул» (1985) и Венеция, которой посвящено вышедшее отдельной книгой эссе «Набережная неисцелимых». Если Рио-де-Жанейро — лишь дань экзотике, если «Путешествие в Стамбул» — его философия неприятия исламского Востока, то Венеция становилась прямым продолжением его Петербурга. Кстати, и в «Набережной неисцелимых» он вдруг, не удержавшись, дает некое отступление об исламе.