Книга Цветочный крест - Елена Колядина

— Да нет, не может сего быть, — вслух пробормотал отец Логгин и наклонился над люлькой. Приподняв тряпье, он увидал на дне некую вещь, каковой, однозначно, не могло быть у чудей. Отче взял вещицу в руки. Это была скляница, внутри которой перекатывался, постукивая, сушеный мандарин. Отец Логгин помнил сию чудную восточную игрушку — ею забавлялся покойный сын Феодосьи. Как же его звали? Либо Агей? Либо Агапий? Кажется, Агей. Забава было редкой для Тотьмы, и тогда, увидев ее в ручонке чада, отец Логгин отметил про себя, что, не иначе, семейство Строгановых зело богато, что купило для сына и внука столь дивную заморскую игрушку.

— Значит, Феодосья предала Христа и низверглась в идолопоклонство? Блудит с чудями, живет в грехе? Глумясь над крестом, насадила его чертополошными цветами, какой-то кашкой, какими-то лютиками?

Отца Логгина захлестнула сырой холодной петлей обида. Ведь он плакал, охваченный восторгом, пред крестом, стоял пред ним на коленях, не в силах перенесть блаженства, ликовал от сего чуда, свидетелем которого стал за свои заслуги, возносился и летел душой в светозарные небесные чертоги, надеялся и верил в чудесное будущее! А это было не чудо Господа, а мерзкое дело поганых рук проклятой лже-юродивой! Более всего отче устыдился своих слез пред крестом. И этот стыд вызвал в нем ненависть к Феодосье и ревность, что не он стал творцом чуда, а она сфальсифицировала его. Сколдовала! Наворожила! Таская в люльке трупы младенцев, изгнанные из утроб грешных тотемских баб, снискала помощь сатаны в возведении зелейного креста. Теперь отцу Логгину припомнилось, что среди цветов на кресте рос и табак!

Прихватив люльку в качестве еще одной улики, отец Логгин ринулся наружу, а затем по тропе. Кружа и петляя, сверяясь с солнцем, он быстро шел по лесу, пока не вышел на третью поляну.

Да, все в этой галиматье происходит трижды. А что еще не достигло сей магической цифры, то значит, не конец еще сих событий и будут оне иметь продолжение. Так, Феодосья уж дважды бысть без сознания — во время нападения волков при северном сиянии и в день исчезновения сына Агеюшки. Знать, неминуемо терять ей дух и в третий раз. Не нами сие заведено, так не будем и нарушать.

Итак, отец Логгин выскочил на третью поляну. На другой ее стороне, обирая малину с веток, стояла худая клочкастая медведица, а может, медвежонок. Так показалось батюшке в первый миг. Но, сморгнув очесами, отче понял вдруг, что это присела у малинового куста Феодосья. За медведицу ее, действительно, можно было принять из-за рыже-бурого одеяния. Феодосья повернула главу и посмотрела на отца Логгина голубыми глазами.

Он отпрянул к дереву, вжавшись боком в ствол. Пахло теплой сосновой смолой, а возле глаза батюшки полз муравей. Переведя взгляд на Феодосью, батюшка понял, что она не видала его, ибо в глаза ей светило солнце, а он стоял в тени. Попятившись, отец Логгин скрылся в чаще и вновь побежал, сворачивая с одной тропы на другую. Наконец, когда он уже не чаял выбраться, открылся вид на Сухону и вознесшийся над ней крест.

Звонарь, напуганный долгим отсутствием батюшки, выбрался-таки из лодки, презрев приказ, и бродил подле креста, срывая ягоды земляники.

— Слава тебе, Господи! Живые! — с облегчением воскликнул он, когда из чащи вырвался отец Логгин с колодой под мышкой.

— Кто тебе велел покидать челн? — злобно воскликнул отец Логгин и, не слушая ответа, кинулся к тому месту, где оставил улики — череп и кол. Вместе с люлькой их стало три. — Едем назад!

— Господи, отче, где нашедши ты лосиный череп и почто тащишь дреколье с колодою? — топая следам за батюшкой, вопрошал звонарь.

— Прекрати вопросити! — резко осадил его отец Логгин, вновь муля песком на мелководье. Тихон поспевал по теплой воде босиком, прижимая сапоги к животу. Он зело обиделся на грубость батюшки. И не сказал ему, что молился перед крестом о том, чтобы любезная вдова проявила к нему благосклонность и любовь. И хорошо сделал, иначе отче разочаровал бы его известием, что крест сей дьявольского творения, и посему мечты о женитьбе пустые.

Глава двадцать шестая ОСТРОЖНАЯ

Феодосья, поев малины, вернулась в свою подземельную светелку и долго хлопотала по хозяйству — раздула из угольев огонь в очаге, подбросила хвороста, почистила и поставила кипеть несколько белых грибов в горшке, наполоскала в колоде, наполненной водой — своей несостоявшейся похоронной домовине, исподнюю рубаху, повесила ее на нижнюю толстую ветку сосны и переворачивала на заходящем солнце, дабы быстрее просохла, и не оставлять ее на ночной росе. И только вечером, похлебав густой грибной похлебки, Феодосья присела на лежанку и вдруг почувствовала, что под ногой ее что-то перекатилось с мягким стуком. Феодосья наклонилась к земляному полу и в большом удивлении нащупала хрустальную скляницу — подарок Истомы и игрушку ее Агеюшки. Поелику скляница была одной из трех самых бесценных для нее вещей (кроме расшитой на шелке карты мироздания и люльки), то при обнаружении игрушки в таком странном небрежении, сердце ее сжалось в худом предчувствии. Кто-то был в ее землянке. Может, ребятенок из чудей приходил украдом полюбопытствовать? Но, почему не положил на место, в люльку? Феодосья наклонилась к проходу между лежанкой и кучей хвороста и, к ужасу своему, обнаружила, что люльки нет!

Не веря в сие, она, едва не плача, обшарила землянку — пусто. Впрочем, спрятать люльку в Феодосьиной обители было совершенно невозможно, ибо она была немногим больше чума самоеда — однажды проезжавшие с обозом поморы показали отцу Феодосьи эдакий чум, который оне везли в Москву по просьбе некоего ученого монаха. Выскочив в сумерках на улицу, Феодосья обежала поляну, надеясь, что неизвестный вор бросил люльку поблизости.

— Господи, помоги! — взывала она. А после бормотала — Черт, черт, поиграй, да отдай!

В отчаянии жена добежала до подземной деревни на соседней поляне и, войдя к старику и старухе, приютивших ея когда-то, долго показывала руками, пытаясь изобразить качание чадца. Старик чудь, знавший несколько по-русски, сходил по подземным ходам в соседние избушки, думая, что вещь мог из любопытства забрать кто-то из их детей, но ребятня была в недоумении и отрицала хождение в чужую землянку.

Вернувшись домой, Феодосья вдруг отчетливо поняла, что в ближайшее время с ней произойдут какие-то значительные события. Она нагрела воды, бросив в колоду горячие каменья из очага. Стоя между колодой и домом, облилась теплой водой, поливая из деревянного ковша прямо на рубаху и рубахой же растирая по телу. Потом переоблачилась в выстиранное и высушенное ввечеру исподнее, верхнее власяное одеяние, увязала в маленький мешочек шелковую вышивку, хрусталицу и эмалевый складень, помолившись, легла в полной темноте на лежанку и, промучавшись с час от тревожных бессвязных мыслей, задремала. На рассвете она услышала, что по поляне идут, переговариваясь, люди. Она села. Дверь резким тычком растворилась, и голос отца Логгина выкрикнул:

— Феодосья Ларионова, выходи! Ты арестована по обвинению в богоотступничестве, идолопоклонстве, колдовстве и глумлении.

Феодосья встала с лежанки, обвела прощальным взглядом свою подземную обитель и вышла на белый свет. Заря окрасила небо в нежное розовое золото. Свистала где-то в лесу птаха. Стучал дятел. А вкруг землянки на поляне стояли несколько мрачных стрельцов, бывших в распоряжении тотемского воеводы Орефы Васильевича. Отец Логгин вечером предыдущего дня съездил в дом воеводы с докладом о происшествии и просьбой дать помощь верными служивыми людьми, дабы схватить и привезти для дознания и суда лже-юродивую Феодосью Ларионову, дочь Строганову, которая поселилась в чащобе с идолопоклонниками, перейдя в их поганую веру. Нужны были также храбрецы, готовые сравнять с землей капище, обнаруженное им, отцом Логгином, в Лешаковом лесу, и выкорчевать зелейный крест, выращенный из чертополоха, табака, лопухов и прочией бесовской травы.