Книга Письма из Лондона - Джулиан Барнс

Иногда некая конечная истина о позиции может родиться спустя месяцы и годы, благодаря аналитическим выкладкам совсем других игроков и с появлением новых чемпионов. Немедленные аутопсии, цель которых по идее — запустить этот процесс, в действительности могут оказываться продолжением борьбы на доске и соответственно иметь известную психологическую подоплеку. Обычно ведь, когда партия заканчивается, игроки обсуждают друг с другом финальную позицию и ключевые ходы, которые привели к ней. И это не только от садистского или мазохистского интереса, но также и по здравой необходимости. (Каспаров проделывал это всякий раз после игр с Карповым, даже при том, что ненавидел и презирал его. «Я разговариваю о шахматах с шахматистом № 2 в мире, — объяснял он. — Я бы не пошел с ним в ресторан, но с кем еще на самом деле я могу поговорить об этих партиях? Со Спасским?») Такого рода разборы полетов продолжались на телевидении и в прессе, при этом Шорт показывал себя с наилучшей стороны: откровенным, признающим допущенные ошибки, симпатичным, самокритичным, все еще мучающимся из-за истинности позиции. Каспаров, полная его противоположность, — величайший стратег и беспардонный психологический костолом, похоже, воспринимал послематчевые обсуждения как продолжение состязания. Самоуверенно-снисходительный, безапелляционный, непогрешимый, он выступал в роли мудрого оксфордского преподавателя, похлопывающего по плечу истерзанного сомнениями студента Найджела. Да, с одной стороны, тут было так, так и так; но затем у меня есть это, а может быть, и это, и затем вот это; а если Rb8, то Nc5; и, понятное дело, на этом ходу Найджел дал маху, так что позиция, я думаю, равная; пожалуй, у меня даже шансы получше. Часто казалось, что Каспаров этими своими артистичными разборами нарочно хотел принизить шортовское (и всех прочих) мнение о случившемся. «Проблемой Найджела была нерешительность, — барственно возвестил Каспаров после разгрома, который он учинил ему в Четвертой партии. — У него большие психологические проблемы, и мне любопытно смотреть, как он с ними справляется». После Пятнадцатой партии Каспаров прокомментировал шортовское решение прибегнуть к Отказанному Ферзевому Гамбиту: «не самый лучший для него выбор», поскольку, видите ли, привел его к тому типу позиций, с которыми чемпион был основательно знаком. «Это было не так уж сложно, — резюмировал он. — Пожалуй, самая идеальная партия во всем состязании». Ну да, такая же идеальная, как в идеальном убийстве.

Явившись на Шестнадцатую партию — отрыв Каспарова в этот момент составлял шесть чистых очков, и ему нужно было всего лишь три ничьи, чтобы сохранить титул, — я случайно наткнулся на одного из аксакалов местной игровой площадки — профессора Натана Дивинского, человека добродушного и острого на язык. Он президент Канадской Шахматной Федерации (и, помимо прочих своих достижений, однажды был женат на канадском премьер-министре Ким Кэмпбелл). Я заметил, что состязание, может статься, закончится на этой неделе.

«Так оно закончилось уже шесть недель как», — отвечал он. А как ему идея, чтобы после того, как с чемпионским титулом все устаканится, они сыграли бы пару демонстрационных партий — шутки ради?

«Так они и играли шутки ради, с самого начала». Этот заокеанский наблюдатель, просидев много дней за гроссмейстерским столом, признался, что разочарован чрезвычайно пристрастным отношением местных аналитиков, которые ни о чем другом, кроме «Найджел то, Найджелсе», говорить не желают. В конце-то концов здесь была редкая привилегия наблюдать в действии сильнейшего игрока за всю историю игры: «Когдатанцевал Нижинский, никого не волновало, кто была балерина». В частности, он сослался на ход конем в Пятнадцатой партии (21 Nf4) — ключевой ее момент, по словам самого Каспарова. Компашка за столом пропустила это замечание мимо ушей. В качестве дополнительного доказательства британской островной замкнутости Дивински продемонстрировал новостную заметку в сегодняшней Times. Одному англичанину только что присудили Нобелевскую премию, совместно с американцем. Газета опубликовала фотографию англичанина, обрисовала его карьеру, взяла интервью у его ручной крысы — и даже не упомянула имени американца.

Не в бровь, а в глаз (хотя не факт, что британская замкнутость ужаснее, например, французского шовинизма или американского изоляционизма — каждая нация имеет то абстрактное существительное, которого заслуживает). В оправдание англичан я могу лишь сказать, что манера плевать на весь прочий мир с высокой колокольни чрезвычайно редко достигает апогея, как здесь, и сослаться на свойственный всем газетчикам мира грех пускать пыль в глаза. Позже приходит на ум еще одно объяснение. Если вы игрок высокого ранга — и вам даже приходилось, может быть, играть с Шортом, — не слишком трудно, надо полагать, представить себя на его месте: борющимся за титул и старающимся найти достойный ответ гестаповским стратегиям Каспарова. Гораздо труднее — а то и вовсе невозможно — залезть в голову к чемпиону. Идеи Газзы не раз ставили в тупик стол гроссмейстеров и синклит комментаторов, и они испытывали перед его шахматным мозгом благоговейный трепет. О разнице отношения к игрокам в тот день можно было судить по двум репликам из комментаторской кабинки Театра Савой. Первый телеаналитик упомянул «привычку Найджела раздумывать по три часа, а потом играть ход, который напрашивался сам собой» (каковой привычке он и остался верен в этот раз, надлежащим образом). Вторая, откровенная и сердитая, относилась к Каспарову: «Все-таки действует на нервы, когда он мгновенно видит больше, чем мы — за четверть часа».

Однако в Шестнадцатой партии, к всеобщему удивлению, праздник настал на улице бригады «Найджел то, Найджел се». Раз в жизни балерина прыгнула выше, чем Нижинский. Еще более удивительными были обстоятельства этого скачка. У Шорта были белые, и он играл одну из самых беззубых своих партий против обычной Сицилийской Каспарова. (Позже выяснилось, что кандидат в чемпионы подхватил простуду и не чувствовал себя в состоянии играть иначе как piano.) После восемнадцати или двадцати ходов Гроссмейстерская Гостиная объявила, что партия — такая же тоска смертная, как и прочие: Спилман, проходя мимо моей доски, за которой я сидел в компании Колина Крауча, снес по дороге пару фигур и сказал как отрезал: позиция, мол, дело дохлое. Чтобы развеяться — раз уж игра все равно побила все рекорды скучности, — я направился к Савою. В тот момент, как я устраивался в кресле, Шорт предложил размен ферзями, и наушники возопили: «О Найджел, это ведь такой убогий ход».

В комментаторской кабинке царила та шаловливая атмосфера, которая возникает, когда все чуют скорый конец и украдкой поглядывают на часы. Кейти Форбс пустилась в рассуждения о неуклюжей позе Шорта, интересуясь, не связана ли она с тем, что никто не напомнил ему пописать перед игрой. Мы все ждали, что вот-вот отвалятся ферзи и наступит вымученная ничья. Позже Шорт дал два отчасти различавшихся объяснения, почему этого не случилось. На пресс-конференции он сказал: «Мне было чуточку стыдно предложить ничью, и я думаю, ему тоже было слишком стыдно». Позже он заявил, что «мне было слишком лень предлагать ничью, да и ему тоже». При том, что судьба первенства фактически была решена и оба игрока в настоящее время были бизнес - партнерами, популяризующими спорт, стыд был более вероятным мотивом. Кроме того, был там, наверно, и подтекст, о котором не принято говорить вслух, когда королевы-соперницы уставились друг на друга, ожидая предложения о совместном совершении самоубийства. «Давай предложи ничью ты. Нет, ты предложи. После тебя, Бим. Нет, ты первый, Бом. Яне собираюсь брать на себя ответственность. Ну же, у тебя ведь на шесть очков меньше, это тебе следует что - то сделать». Каспаров, который, такое ощущение, играл уже чуть ли не по инерции, в какой-то момент вяло передвинул своего слона на а8, вроде как намереваясь атаковать. Комментаторская команда интерпретировала Ва8 следующим образом: «Да не стану я тебе предлагать ничью, свинтус ты эдакий английский» — вот что он говорит этим ходом».