Книга Письма из Лондона - Джулиан Барнс

Это обстоятельство позволяет предположить, что Профессиональная Шахматная Ассоциация не развалится сразу после окончания турнира. Мнение Харстона касательно маркетинговых возможностей шахмат оказалось не столь категоричным, как я ожидал… Но теннис и гольф? А почему бы и нет, ответил он. Он считает, что игроков можно раскручивать не хуже, чем гольфистов, и обращает внимание, что последний матч Карпов-Каспаров в 1987 году в Севилье привлек баснословную телеаудиторию из 18 миллионов испанцев. На мой вопрос, каковы шансы того, что другие гроссмейстеры бросят FIDE и сделают ставку на Профессиональную Шахматную Ассоциацию, он ответил с этаким добродушным цинизмом: «Путь к сердцу шахматиста лежит через его бумажник». Разумеется, в этом смысле шахматисты не слишком отличаются от всех прочих; напротив, в их случае кардиоэкономическая связь тем более понятна. Лучшие из лучших игроков всегда могли заработать себе на жизнь, но редко в каких других профессиях (за исключением, пожалуй, поэзии) кривая прибыли так резко ухает в пропасть, когда она расходится с кривой квалификации. Гроссмейстер международного класса Кол ин Крауч — тридцатый примерно в рейтинге шахматист Англии — отсутствовал на матче Каспаров-Шорт девять дней, чтобы сыграть в турнире на острове Мэн. Главным призом были всего-то £600, и, несмотря на яркий старт, Крауч вернулся домой, насилу отбив свои расходы. Такова суровая правда жизни, даже и у сильных игроков: маленькие турниры, маленькие деньги, локальная слава. Пару лет назад на одном из гроссмейстерских турниров в Испании Харстон проделал следующие подсчеты: если предположить, что весь наличный призовой фонд будет поделен между гроссмейстерами поровну (а там были и несколько мощных международников, которые тоже готовы были поработатьлоктямизасвою добычу), то их средний заработок составит между £2 и £3 в час. Минимальная заработная плата сборщиков грибов, выращенных промышленным способом, на севере Англии — которые устроили демонстрацию во время прошлогоднего букеровского банкета — была £3,74 в час[169].

Харстон убежден, что жажда наживы и политиканство ПША серьезно отвлекали Шорта — впервые вступившего в борьбу за титул чемпиона мира — от дела. Более того, ему (как и Кейти Форбс) кажется, что на подсознательном уровне Шорт и не собирался выигрывать у Каспарова и поэтому всю свою энергию вложил вто, чтобы добиться наилучших условий оплаты за каждый день игры. По мнению Харстона, это фундаментальное недоверие к собственным силам также пропитало собой всю игру англичанина. «У меня такое ощущение, что Шорт пытается доказать себе, что он не боится Каспарова — но он боится». Харстон восхищается тем, что он называет «классическим, корректным шахматным стилем» Шорта, и хвалит его тактику против Карпова, когда он варьировал свои дебюты таким образом, чтобы загнать русского в пагубные для него слишком долгие периоды обдумывания. Это один из тех фундаментальных навыков, на которых строится успешная игра в турнире. «История чемпионатов мира по шахматам, — утверждает Харстон, — показывает, что единственный способ нанести поражение великому игроку — это загнать его в такую ситуацию, где его сильные стороны обернутся против него самого». Это то, что Ботвиннике 1960 году очень лихо проделал в игре против Таля. Я спросил Харстона, из каких сильных сторон Каспарова мог извлечь преимущество Шорт: «Нетерпеливость».

Очень кстати подоспела Пятнадцатая партия, идеально иллюстрирующая эту идею. Шорт, в восьмой раз с черными фигурами, играл Отказанный Ферзевый Гамбит — прочную, традиционную защиту, которую хорошо знал и применял во всех своих кандидатских состязаниях, но Каспарову до этого момента не предлагал. Наблюдая дебютные ходы, гроссмейстер международного класса Малькольм Пейн похвалил «трезвого, благоразумного Найджела Шорта, не пытающегося задавить Гарри Каспарова с первых минут игры». Дэвид Норвуд, тоже, как и Харстон, комментатор в студии Би-би-си и тоже не большой поклонник шортовского ухарства, пришел в восторг от того, что, по его мнению, было «нормальными шахматами». Когда ведущий прямого эфира проворчал, что как же это, мол, так, совсем ничего не происходит, Норвуд снисходительно разъяснил ему, что «нормальные шахматы — это когда борьба идет за половинки клеток». Харстон согласился: в конечном счете партия будет зависеть оттого, окажутся ли две центральные пешки белых сильными или слабыми, но и истинность своих позиций они тоже не должны упускать. Нечего говорить, что именно так оно все и случилось: Каспаров нарезал круги и прощупывал, Шорт латал дыры и окапывался. У Каспарова был выбор — в зависимости от обстоятельств — атаковать либо королевский, либо ферзевый фланг; задача черных была держаться всеми силами, укреплять волнолом и смотреть в оба, чтобы угадать, с какого направления прорвутся волны. Кажется, с этим Шорт справлялся изумительно: никаких тебе распахнутых настежь пространств, никаких мирных договоров с выкрученными руками, как в предыдущих партиях. Кроме того, чудесным образом партия развивалась именно так, как иногда и бывает в «нормальных шахматах»: довольно закрытая, статичная позиция, не сулящая особых материальных выгод, разве что с полклеточным или около того преимуществом той или иной стороны, вдруг активизируется и выплескивается в захватывающую, острую атаку. Получили мы и ответ на харстоновский вопрос — сильными или слабыми было центральные пешки белых: сильными, и не в последнюю очередь потому, что принадлежали они Каспарову. Десятью зверскими ходами чемпион мира прогрыз себе лаз в шортовскую позицию, не оставляя за собой ничего живого. Шорт не полез в самоубийственную контратаку, и Каспаров вынужден был долго выжидать нужного момента. Однако он не выказывал признаков пагубной для себя «нетерпеливости». Наоборот, он продемонстрировал образцовую выдержку — чтобы затем проявить свою идеально просчитанную агрессивность.

Последующий анализ партии 15, как опять же нетрудно догадаться, показал, что вышеизложенное описание слишком догматично, что слишком уж легко все в нем раскладывается по полочкам. Каспаров, может, и прогрыз насквозь железную дверь Шорта, но домовладелец и сам откинул щеколду. Такие моменты — когда последующий анализ действует на партию, которую вы уже вроде как поняли, как загуститель в соусе — составная часть очарования шахмат. Если вы пересматриваете видеозапись давнего уимблдонского финала или матча Кубка Райдера, то на самом деле вы не анализируете происходящее заново, а просто напоминаете себе о том, что произошло, и накачиваете себя еще раз эмоциями, которые вызвали события при первом просмотре. Но шахматная партия, уже после того как она закончилась, продолжает жить живой жизнью, она меняется и растет по мере того, как вы исследуете ее. В Шестой, например, партии, когда Шорт предпочел то, что он назвал «самым жестким методом сокрушения каспаровской обороны», пожертвовав слона на 26-м ходу, все были уверены, что он «упустил победу», не сыграв Qh7. Анализ партии, однако, продолжался, и к тому времени, когда игроки корячились над Пятнадцатой, защита на ход Qh7 была обнаружена — что позволило бы Каспарову свести дело к ничьей. С другой стороны, во время игры никто не разглядел этой возможной защиты, так что в некотором смысле ее и не существовало. Это один из тех аспектов шахмат, что вносит в игру ощущение высокого, то возникающего, то исчезающего риска: напряжение между объективностью и субъективностью, между «истинностью позиции» — которую со временем можно будет хладнокровно установить и доказать — и действительностью игры, когда ты сидишь со взмокшими ладонями, в сознании носятся пять-шесть различных полу-истинностей, часы тикают, а огни рампы и твой противник слепят тебя своим сиянием.