Книга Ледяная кровь. Полное затмение - Андреа Жапп

— Только не говорите мне, Цуккари, что монсеньор д’Отон был замешан в убийстве этого мерзкого палача. До нас дошли слухи о его возмутительной репутации.

— Но это правда, и мне очень жаль. Есть два свидетельства, говорящие в пользу этого предположения. И неопровержимое доказательство, о котором мне не захотели рассказывать. Поскольку Божий суд мог свершиться на законных основаниях лишь в том случае, если бы чужестранец, бродяга, уже не знаю кто еще, напал на сеньора инквизитора...

— ... постольку становится маловероятным, что монсеньор д’Отон, нынешний супруг дамы, убил палача, — закончил советник.

Банкир пристально посмотрел на Ногаре и сухо произнес:

— Вот в чем причина моих затруднений, мессир.

— Эти свидетельства, они надежные?

— Насколько свидетельства вообще могут быть надежными. Самое разоблачительное исходит от сорванца, маленького бродяжки из тех, что за пару монет оказывают мелкие услуги. Монсеньор д’Отон заплатил ему, чтобы тот следил за сеньором инквизитором Флореном и сообщил его адрес. Это свидетельство подтверждается словами папаши Красного, хозяина таверны «Красная кобыла» в Алансоне, который слышал разговор графа с шалопаем.

— Насколько мне известно, сеньор инквизитор был ограблен.

— Убийца хотел, чтобы все поверили в ограбление. Но это не так. Следователи нашего святейшего отца не сидели сложа руки. Они... изучили зловонное содержимое сточной канавы дома[55]... реквизированного Никола Флореном. Он забрал[56]его у богатого горожанина, обвиненного в сношениях с демоном.

Ногаре представил себе, как люди в рясах копались в зловонной грязи, и с трудом сдержал приступ тошноты.

— Так вот, — продолжал банкир, — эти следователи ползали по экскрементам два дня подряд. Они нашли кольца, украденные у Никола Флорена. Какой пьяница, совершив преступление, станет выбрасывать добычу в сточную канаву? И напротив, дворянин, защищающий любимую женщину, никогда не опустится до воровства.

Ногаре терял терпение. И такое положение вызывало у этого человека, никогда не терявшего над собой контроль, отвращение. Он задавался вопросом, терзавшим его с самого начала столь странного разговора. Странного и неуместного, поскольку его затеял банкир-ломбардец, хорошо осведомленный о политических и денежных делах, но отнюдь не о божественном или считающемся таковым вмешательстве. Он с наслаждением отведал сливового пюре и изобразил недоумение:

— Мой славный друг... Вы запутали меня... Какое вам дело до этой мелкой дворяночки, которая имеет значение только потому, что стала супругой Артюса д’Отона?

Банкир залпом допил свой бокал и пробормотал:

— Ах, мессир, мессир, какая же трудная мне выпала миссия!

С непроницаемым лицом Ногаре посмотрел на банкира и тихо спросил:

— Миссия, мой славный Джорджио?

— Разумеется. И приказ этот исходит от самого высокопоставленного человека.

— От Папы?

— От него самого через посредничество камерленго, грозного Гонория Бенедетти, которого я посетил в Риме по его приглашению. Признаюсь, я ни в чем не уверен. Почему исход инквизиторского процесса по делу незаконнорожденной мелкой дворянки мадам де Суарси так беспокоит нашего понтифика? Тем более, как я понял, в ходе этого процесса были допущены грубейшие нарушения.

Ногаре сгорал от нетерпения. Отбросив притворство, он прямо спросил:

— Что хочет Климент, пятый по имени, и почему?

— Он требует провести расследование. И он не отступит. Если дама де Суарси злонамеренно воспользовалась благоприятным для нее Божьим судом, он хочет непременно это выяснить. Он не говорит, что потребует нового инквизиторского процесса... Это было бы грубейшей ошибкой с политической точки зрения. Вы знаете, как народ относится к этим своего рода ордалиям[57]. Тем более что население Алансона ненавидело мессира Флорена. Однако Святой престол хочет получить ответ, который дать ему может только монсеньор д’Отон. Мессир советник, я обращаю ваше внимание на этот факт: насколько я понял, речь не идет о пересмотре процесса над мадам де Суарси. Святой престол хочет услышать правду. В конце концов, чудо, которым воспользовалась дама, достаточно необычно и уже поэтому может заинтересовать Папу и его окружение.

— Мсье д’Отон — друг короля. — Ногаре натянуто улыбнулся. — Во всяком случае, он тот, о ком король хранит добрые воспоминания в своем сердце. Граф поступил мудро: он никогда не вмешивался в дела королевства и не искал милости у Филиппа. Он — одно из самых теплых воспоминаний моего повелителя. Другими словами, если бы его отдали под суд, это было бы... как бы это сказать... плохо воспринято.

Джорджио Цуккари потупил взор. Глядя на свои потные руки, он прошептал:

— Положим... за услугой может последовать вознаграждение.

— Правда? И что вы подразумеваете под вознаграждением?

— Дело в том... Я досадовал бы на себя, если бы стал истолковывать намерения камерленго, но мне показалось, что его святейшество понимает дилемму, с которой может столкнуться король. Еще одна важная деталь: разговор велся на латыни. Он... как бы это сказать... Вы же знаете прелатов, мессир... их утонченное искусство риторики и фраз с двойным смыслом... Легко лишь для тех, кто в совершенстве владеет этим языком. Разговаривая с ними, необходимо правильно ориентироваться, понимать то, что было сказано на самом деле, и не пытаться недооценивать важность того, что они недосказали или о чем они сознательно умолчали. Так вот, я буду соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не извратить или не обобщить слова камерленго, введя тем самым вас в заблуждение. Одним словом, он четко сформулировал, что признательность его святейшества — в том случае, если монсеньор д’Отон даст объяснения по поводу двух свидетельств, — может содействовать разрешению споров по поводу объединения двух крупнейших военных орденов.

Одно из самых честолюбивых стремлений Филиппа Красивого.

Несмотря на героическое сопротивление рыцарей ордена Храма*, Гостеприимного ордена, не говоря уже о рыцарях орденов Святого Лазаря и Святого Фомы, цитадель Сен-Жан-д’Акр пала в 1291 году под натиском мамлюков султана аль-Ашраф Халиля. Большинство тамплиеров вернулись на Запад. Что касается госпитальеров, они поспешно бежали на Кипр, вопреки откровенному нежеланию предусмотрительного Генриха II де Лузиньяна, короля острова, который скрепя сердце разрешил им временно обосноваться в городе Лимассоле, на южном побережье.