Книга Нацистская пропаганда против СССР. Материалы и комментарии. 1939-1945 - Дмитрий Хмельницкий

За что он заслужил такую немилость у петроградского ОГПУ – не знаю. Перед арестом он служил в одной петроградской частной конторе по патентным делам в качестве консультанта по техническим вопросам и переводчика с английского языка на русский. Петроградское ОГПУ решило ликвидировать эту контору как «экономически вредительскую». Владелец конторы (фамилию его я, к сожалению, забыл) и несколько человек служащих конторы были расстреляны, а Пинскер вместе с оставшимися в живых были сосланы в СЛОН. Срок наказания у Пинскера был десятилетний, а статья предусматривала «экономическую контрреволюцию»; последняя выражалась, очевидно, в том, что Пинскер служил в конторе, имевшей связь с заграничными техническими кругами.

ИСО СЛОНа, проводя в жизнь директиву петроградского ОГПУ, прописало Пинскеру и свой собственный рецепт, на основании имеющейся у него общей директивы своей матери Лубянки: за то, что Пинскер на предложение слоновского эксплуатационно-производственно-коммерческого отдела отказался по болезни работать на «электропредприятиях» СЛОНа, его с Попова острова срочно направили на остров Соловки и поместили в смраднейшую 13-ю карантинную роту. А потом, когда он там изголодался, набрался вшей, изнервничался, когда его командир роты, психически больной чекист Чернявский, тысячу раз «обложил» невероятной бранью и не раз «дал в морду», Пинскера перевели в так называемую 14-ю «запретную» роту. Здесь, кроме всего того, что он терпел в 13-й роте, Пинскер еще должен был ходить в уборную под наблюдением конвоира-дневального. А это было непросто: Пинскер должен был спуститься по узенькой и темной лестнице со второго этажа 14-й роты, стать в очередь и ждать от нескольких минут до часа своего срока; дальше он должен был опять спускаться по длинной каменной лестнице во двор кремля, пройти сто метров до вонючей «центроуборной», оправляться на глазах дневального-конвоира и выслушивать от него площадную брань, которой он понукал его оправляться «пулей»... Пинскер должен был жить на 300 граммах черного сырого хлеба, получать из грязного ушата горячую воду, в которой варилось пшено, и стоять за получением этого «обеда» в длинной-предлинной очереди грязных, вшивых, полуголых, а то и совершенно голых заключенных – стоять, может быть, пятьсотпятидесятым в очереди (в 14-й роте в то время было 550 человек заключенных-«запретников»).

Мне часто случалось говорить с Пинскером, когда он находился в 14-й роте. Это был милый человек и большой шутник; рассказывая, любил употреблять канцелярские выражения – «вышеупомянутый», «вышеизложенный», «нижеисходящий». Позднее, когда он вырвался из 14-й роты и жил в сносных условиях, он рассказывал, как ходил в «вышеупомянутую центроуборную» с «вышеизложенным дневальным-конвоиром» и как тот кричал ему «нижеисходящее» – «вылетай пулей» с «вышеизложенными мать-перемать».

Вспоминая все это сейчас, я смеюсь сквозь слезы: 55-летнего интеллигентного, образованного человека помещают в такие условия, где люди неизбежно становятся психически ненормальными; его каждочасно «кроют» матерной бранью, бьют кулаком по лицу, а иногда по голове черпаком, который служит для раздачи обеда и представляет собой грязную, никогда не моющуюся палку с привязанной к ней ржавой консервной банкой...

Помню, Пинскер рассказывал мне: «Стою я, Николай Игнатьевич, в вышеупомянутой очереди, позади вышеупомянутого «адама» (т.е. буквально голого. – Авт.) Гаврилова, а у самого ноги от работы так устали, что еле держусь. «Товарищ Гаврилов, говорю, возьми мне обед». – «Нет, – говорит, – товарищ инженер, я боюсь: вчера своему приятелю хотел взять обед, а меня раздатчик так по голове черпаком стукнул, что и сейчас голова болит. Извините, – говорит, – не могу». Если бы я был пятьсотпятидесятым, я бы вовсе не стал получать обеда, не хватило бы сил. Но впереди меня было только человек полтораста, и я решил дожидаться. Этот вышеупомянутый Гаврилов под обед имел только консервную банку; вот раздатчик стал наливать ему обед, а в обеде в тот день были, как на беду, маленькие кусочки брюквы; один или два кусочка брюквы и попали мимо консервной банки. Вышеупомянутый шакал Гаврилов бросился поднимать с полу, а раздатчик так тарарахнул его черпаком по голове, что и я, сам не знаю почему, невольно пригнулся к полу. А раздатчик подумал, наверное, что и я, как вышеупомянутый шакал, полез за брюквой, он и меня тарарахнул по голове так, что я брюхом расстелился на полу».

Промучив Пинскера четыре месяца на физических работах в 14-й роте, ИСО решило, что теперь он уже не будет по слабости отказываться от работы по специальности и работать будет «на ять». ИСО не ошиблось: когда эксплуатационно-производственный отдел предложил ему принять должность заведующего соловецкой электрической станцией, он согласился с радостью. Так укрощает ИСО тех заключенных высококвалифицированного труда, которые по тем или иным побуждениям не хотят поступать на ответственные слоновские должности.

В мае 1930 г. я встретил Пинскера уже в Кеми.

– Ну как вы, вышеупомянутый Семен Осипович, чувствуете себя? – спросил я его.

– Теперь много лучше, чем бывало в 14-й роте: живу в комнате, где только три человека, и получаю 9 рублей 29 копеек в месяц, то есть усиленный паек. Здоровье, правда, очень неважное, а работы много: я теперь заведую всеми электропредприятиями Кеми и Попова острова.

Теперь уже Пинскер за это место держится, как черт за грешную душу, ибо иначе будет ему в СЛОНе «загиб Иванович», как говорят чекисты.

Пинскер еще хорошо отделался, другие «пассивно сопротивляющиеся» (их, правда, в СЛОНе единицы) попадают на штрафные командировки и там выполняют слоновские уроки на 300 граммах хлеба. На острове Соловки я знал одного инженера, Крухлинга, – его ИСО взяло в такой оборот, что вряд ли он сейчас жив. Чекистам показалось, что Крухлинг может работать лучше, чем он работал; за это его сняли с работы на механическом заводе и послали на штрафную командировку «Овсянка».

Другой мой герой – Иван Федорович Селецкий. Он прибыл в СЛОН в 1926 г. Срок наказания у него был десятилетний, а его преступление состояло в том, что он при царской власти был начальником одной из пересыльных тюрем в Сибири.

Селецкого ИСО прижало еще хуже, чем Френкеля: он был на лесозаготовительных работах и уже глядел в глаза «загибу Ивановичу». Тогда Селецкий, как и Френкель, написал начальнику лагерей Эйхмонсу заявление и в нем сообщил, что он «сам за них зубами грызться рад». Эйхмонс, с согласия спецотдела ОГПУ, назначил Селецкого уполномоченным по лесозаготовкам на острове Соловки. Селецкий не «волчьей клятвой» утверждал, что он за них с другими грызться рад, – нет! Он работал честно и больше чем «на ять». Иван Федорович не жалел «ни костей лошадей, ни костей людей». Он до того доработался, что боялся показаться лесорубам в лесу. ИСО учло это обстоятельство и попросило начальника лагерей выдать Ивану Федоровичу револьвер. Эйхмонс эту просьбу удовлетворил. В правой руке револьвер, а в левой «дрын», – вот в каком виде показывался в лесу лесорубам И.Ф. Селецкий.

Заслуги Селецкого перед СЛОНом даром не пропали: коллегия ОГПУ освободила его от наказания досрочно, а УСЛОН назначил его помощником начальника эксплуатационно-производственного отдела Вишерского лагеря. Там он находится и в настоящее время. Думаю, что Селецкий дослужился и до начальника этого отдела, а может быть, и до начальника всего лагеря: Селецкий ведь умеет исполнять всякого рода слоновские программы не только на 100%, а даже на 125.