Книга Ливонский поход Ивана Грозного - Витольд Новодворский

Преследование же целей посторонних, чуждых предмету спора, делало роль папского посла еще затруднительнее, ибо лишало его характера, какой должен быть присущ настоящему посреднику, думающему только о примирении интересов враждующих сторон и относящемуся к этим интересам совершенно объективно. Поссевин не удовлетворял ни ту, ни другую сторону. Желая поскорее достичь своей цели, он советовал Полякам прекратить осаду Пскова, толкуя им, что, затягивая ее, они раздражат сильно Иоанна, вследствие чего примирение будет еще труднее, и возбудил в них совершенно основательное подозрение, что он интересуется более обращением царя в католичество, чем их делом[905]. Тактика, которой иезуит придерживался, подозрительность эту все более и более усиливала.

Перед Поляками он хвалил Иоанна, заявляя, что в нем нет совсем той жестокости, о которой толкуют люди, и удивлялся тому порядку, который господствует у него в войске, ставя таким образом в упрек Баториевым воинам неурядицы, происходившие в их лагере[906]. Баторию он указывал на его неудачи, убеждая его покориться воле Господней и поспешить заключить почетный мир, пока это еще возможно[907]. В письмах к Иоанну папский легат рисовал положение царя самыми мрачными красками. На театре войны храмы разрушены или обращены в конюшни, святые образа преданы пламени или поруганию; всюду валяются человеческие трупы, господствует грабеж и насилие; опустошенные поля заглохли и покрываются уже лесом[908]. Вместе с тем он вопреки истине изображал силы Батория в превосходном состоянии, стараясь таким образом запугать Иоанна. Царь едва ли верил иезуиту, потому что от своих гонцов он получал об этих силах совершенно иные известия[909].

Подобного рода тактика лишила Поссевина совершенно доверия с той и другой стороны. Поляки подозревали, что австрийский двор прислал его к Баторию с целью выведать положение дел в Речи Посполитой и причинить вред ее интересам. Замойский прямо возненавидел легата, называя его человеком превратнейшим в мире и давая ему иные нелестные эпитеты[910].

Не верили Поссевину и Русские. Послы Иоанна обвиняли его в пристрастии. «А стоит, государь, Антоней, – так писали они царю, – с королевы стороны, говорит с литовскими послы на съезды в одни речи»[911].

Все это сообщило роли Поссевина особенный характер. Он явился не третейским судьею, на решение которого отдают предмет спора и приговору которого охотно подчиняются, а лишь примирителем тех столкновений, которые возникали в течение переговоров.

Последние открылись 13-го декабря, но Поссевин встретился с московскими послами раньше и начал сейчас же говорить с ними об условиях мира.

Заявление Поссевина о том, что Баторий требует всей Ливонии, вызвало со стороны послов замечание о чрезмерности этих требований. Они утверждали, что Ливония с сотворения мира принадлежала московским государям и что уступка всей страны невозможна. Баторий должен удовольствоваться только частью ее, ибо ему не добиться того, чего он требует. В Пскове запасов на пятнадцать лет, и ему не взять этой крепости. Войско у короля наемное, служит из-за денег, а казна его истощается. Пусть поэтому берет то, что ему предлагалось, потому что потом может не получить и той доли Ливонии, которая ему теперь уступается. Поссевин старался разубедить Русских в том, что их утверждения основательны, но безуспешно. Вследствие этого у него зародилось сомнение относительно возможности примирения сторон, если Баторий будет настаивать на уступке всей Ливонии. Так как король заявлял, что это – условие, которое поставил ему сейм, давая ему средства на ведение войны, то Поссевин попробовал предложить Баторию отдать этот вопрос на разрешение сейма[912]. Это предложение возмутило Замойского: ему показалось, что Поссевин собирается отстаивать интересы московского царя, лишь бы только склонить его к унии с католической церковью. «Хотят укротить волка, а стригут между тем овцу», – заметил по этому поводу польский канцлер. Он увещевал своих послов не отступать ни на йоту от данной им инструкции и требовать безусловно всей Ливонии. Иоанн, по его мнению, принужден будет уступить се, потому что находится в критическом положении: Шведы взяли уже Нарву, добывают Вейсенштейн, теснят осадой Пернов, Псков при малейшей выдержке со стороны Поляков и Литовцев скоро перейдет в их руки. Вследствие всего этого теперь самый удобный момент добиваться приобретения того, из-за чего была начата война[913].

В таком настроении приступали враждующие стороны к переговорам о мире: та и другая сторона рассчитывала на стесненные обстоятельства противоположной и надеялась при помощи их добиться своего. Исход, следовательно, переговоров зависел от выдержки противников, от того, кто кого в этом отношения пересилит. Поэтому можно было предвидеть, что переговоры будут тянуться долго. Действительно, все так и случилось.

Местность, куда съехались послы для совещаний, была до такой степени опустошена огнем и мечом, что нельзя было найти даже кола, чтобы привязать лошадей[914].

Послы собирались на заседания в жалкой хижине самого примитивного устройства: дым из печи выходил через двери и окна, и сажа падала на платье находившихся в ней. Съестных припасов негде было достать и приходилось довольствоваться теми, которые были привезены. Московские послы запаслись всем в изобилии, но посольство Батория страдало от недостатка в пище. К тому же Русские и поселились не в Яме Запольском, а поудобнее, вблизи его, в Киверовой Горе.

Столкновение между сторонами произошло уже на первом заседании по поводу посольских полномочий. Московские послы имели обыкновенную верительную грамоту, свидетельствовавшую только о том, что они посланы на съезд для заключения мира и что имеют право говорить и вершить дела от имени царя[915].