Книга Узаконенная жестокость. Правда о средневековой войне - Шон Макглинн

Выраженные чувства поразительно схожи с современными цитатами, приводимыми выше, а также со многими другими современными воспоминаниями о воинском братстве. Такая сплоченность, ясно просматривающаяся в древнегреческих эпосах, являлась основной литературной темой средневековых рыцарских поэм, как мы видим на примере отношений между Роландом и Оливером в знаменитой «Песне о Роланде». К XII веку воинская дружба начинает цениться «превыше всего остального». Мне кажется, что подобное упоение войной, с характерным для нее насилием и жестокостью, иногда маскируется высшими мотивами: патриотизмом, стремлением к совершению благодеяний и религиозными соображениями. Эти мотивы, — конечно же, служат для оправдания зверств или вполне земных корыстных побуждений. Фрейд считал, что война лишает нас «приращения» цивилизации и оголяет в каждом из нас примитивного, первобытного человека. Война — неотъемлемая часть человеческой природы.

Почему же тогда Средние века нужно рассматривать в каком-то ином ракурсе? Почему средневековый солдат должен вести себя как-то по-другому, не так, как современный? Историкам нужно относиться к средневековым источникам с большей тщательностью, учитывая влияние фанатизма, заступничества, неосведомленности о происходящих событиях, религии и литературных средств. Многие военные историки-медиевисты принимают «суть правды» в описаниях эпизодов зверств, но подчеркивают, без сомнения, преувеличенный характер сообщений хронистов, а также то, что отдельные акты жестокости дали повод к чрезмерным обобщениям. Так, если кто-то из хронистов узнает об особенно жестоком эпизоде — возьмем, скажем, реальный пример у одного из писателей, а именно отрезание женских молочных желез (это послужило для английского короля Эдуарда поводом пожаловаться папе Римскому на жестокость шотландцев), — то другие просто заимствуют у него эту новость и потом преподносят как типичное поведение других солдат в любом мало-мальски схожем эпизоде. Но в реальности самих писателей в эпоху Средневековья было крайне мало. Если писатель узнает о каком-то мрачном событии, то сколько других людей, далеких от пера, тоже услышали об этом, особенно в период Раннего Средневековья? Какова вероятность того, что зверства произошли лишь однажды, причем локально, поблизости от монастыря, где в это время вышеупомянутый монах как раз сидел и писал свою хронику, и чьим трудам повезло дожить, сохраниться до наших дней? Некоторые из хроник пестрят библейскими описаниями (отрезание груди святой Агаты и прочие ужасы), а другие становятся повторяющимися литературными темами, которые всегда востребованы у историков, однако эти последние могут быть выражением ограниченности авторов, которые не являлись очевидцами важных событий или хотели бы их приукрасить.

Описанный выше пример с отрезанием женских грудей — это тревожный сигнал об экстремальных, почти неуместных добавлениях к хроникам. Но вот пример из современности. Один морской пехотинец, воевавший во Вьетнаме, хвастаясь ожерельем из человеческих ушей, приговаривал: «Уши мы обычно отрезали. Это трофей. Если у кого-то соберется целое ожерелье ушей, то он — хороший боец, хороший воин. Отрезали также носы, детородные органы, у женщин — груди. Нас хвалили за такие вещи! Офицеры рассчитывали, что ты будешь поступать именно так, а иначе ты ненормальный, с тобой не все в порядке». Сходные по жестокости эпизоды повторились и в Европе в самом конце XX века, во время войн между сербами и хорватами. И это все — современные примеры, помогающие объяснить средневековые зверства.

Так почему же тогда то, что творилось несколько столетий назад, мы так легко клеймим как «средневековая дикость»? Этому найдется ряд объяснений. Во-первых, существует тенденция подвергать сомнению многие утверждения средневековых писателей, особенно если они монахи. Если в какой-то момент автор начинает сочинять невероятные, совершенно надуманные, нелепые вещи, а в следующем параграфе он рассказывает о творимых зверствах, то у современных историков возникает естественная склонность к скептицизму. Во-вторых, многим писателям не верят, считая их истеричными монахами, явно склонными к преувеличениям, особенно если окрестные монастырские земли подвергаются даже незначительному разорению со стороны проходящих мимо войск или если из монастыря забирают часть зерна или лошадей. В-третьих, писатели изначально создавали свои труды, чтобы ублажить покровителей, поэтому при толковании их текстов следует учитывать известную предвзятость. В-четвертых, слишком много доверия оказывают религиозным и рыцарским текстам, а также законам и обычаям войны, которые нарушались и соблюдались лишь в единичных случаях. Большинство историков признает, что эти идеалы и законы применялись случайным образом, да и то зачастую не по отношению к некомбатантам. В-пятых, существует естественная и понятная тенденция, заключающаяся в том, что современный читатель не хочет верить в описанные ужасы. Это происходит из неуместных или искаженных представлений о том, что подобные вещи попросту не могут произойти сейчас, соответственно, не могли произойти и тогда (а если и происходили, то только в исключительных случаях). И, наконец, подведем черту: нет никаких свидетельств в виде пленок, фотографий или репортажей авторитетных журналистов, которые могли бы раз и навсегда зафиксировать акт зверства, в котором участвовали бы реальные люди — и палачи, и их жертвы. Технология позволяет нам сейчас иметь целые библиотеки с изображениями, фильмами и записями подобных эпизодов, происходящих в современных войнах. Средневековому обществу приходилось в этом деле полагаться лишь на писателей-хронистов, а ими, как правило, были именно монахи.

К эпизодам средневековых хроник, описывающим зверства и злодеяния, относятся весьма скептически либо вовсе игнорируют, поскольку они не соответствуют современным стандартам обоснованных утверждений. И все-таки очень часто сенсационность средневековых хроник, сообщающих о тех или иных событиях, вполне согласуется с реальностью событий нынешних. Причем существующие параллели просто поразительны. Убийство пленных — это характерная черта и современных войн. С этим сталкивались и во время Первой мировой войны, и во время Второй мировой войны. Так, политика «пленных не брать» часто применялась американскими солдатами во время боевых действий на Дальнем Востоке. Кроме того, в знаменитый День D, или «День высадки» 6 июня 1944 года, попавших в плен немцев просто убивали. Подобным же образом расправлялись со многими пленными во время Вьетнамской войны. Гражданские лица неизбежно попадают под удар, будь то налеты бомбардировочной авиации или прямые атаки деревень или городов противника. Британцы сбрасывали химические бомбы в Ираке в 1920-е гг.; Саддам Хусейн позднее применил химическое оружие в войне с курдами. Немцы проводили политику сожжения деревень и городов во время вторжения в Россию и последующего отступления. Полностью сжигались деревни во Вьетнаме и в ряде случаев, как в Май-Лаи, проводилась массовая резня жителей. В средние века крестьяне убегали с семьями в леса и горы, чтобы не попасть под горячую руку во время карательных походов; так же поступили греки во время Второй мировой войны, опасаясь жестких мер со стороны немцев. «Бесполезные рты» были изгнаны из Парижа в 1870 году, и на них ссылались подсудимые во время Нюрнбергского трибунала. Судьба военнопленных Второй мировой войны, которые погибли при тяжелых переходах на Дальнем Востоке и во время отступления немцев из Восточной Европы, не так уж отличается от участи мирного населения, попавшего под «каток» шотландских набегов в Англии и угнанных в рабство либо погибших по пути на чужбину. Уничтожение тех, кто мог воспротивиться такому насилию, подтверждается в XIX веке одним нигерийским рабом, который говорил, что приходилось бежать и старым, и молодым, иначе бы всех убили.