Книга Кыш и Двапортфеля - Юз Алешковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мама, – сказал я шёпотом, – я знаю, кто украл, но только мне нужно разобраться, выдавать или не выдавать… Пусть сам сознается. А я сознаюсь, что знал о краже.
– Что значит выдавать или не выдавать? Ты понимаешь, что ты говоришь?
– Вот если он опять полезет сегодня за клубникой, я схвачу его на месте. Вот и всё. Ты не беспокойся. Его надо обезвредить… Я пошёл. И разоблачение придёт. Всё придёт.
– Но как же быть с папой?
Мама мучилась, что соврала ему ради меня.
– Ты сама признайся, а я сам признаюсь. Только мне нужно немного подождать.
– Последний раз скажи: я могу быть спокойна, что ты…
– Честное слово, ни я, ни Пашка ни при чём, – сказал я.
Мама вздохнула и хотела нагрузить меня бутербродами. Но я быстро чмокнул её в щёку, ведь она была добрая и волновалась за меня, и убежал.
Когда я вышел из подъезда, жильцы, вечно что-то обсуждавшие на лавочках по вечерам, замолчали и уставились на меня. Я застеснялся, потому что был в осеннем пальто, но в тапочках на босу ногу.
– Тоже сбежать задумал… Пока родители спят! – сказала тётка Гарика, а Ксюша пригрозила мне листком бумаги – наверно, заявлением о чернобурке.
«Сказать бы им что-нибудь!» Но я удержался: и без этого во дворе заварилась такая каша.
Я шёл к школе, смотря себе под ноги, и думал: «Ну и взгляд у отца! Прямо мурашки по коже!» Таким взглядом он смотрел на меня в крайних случаях, и это значило: «Я жду, когда в тебе заговорит совесть!»
А совесть, в чём я не раз убеждался, назло заговаривает в тебе ещё больше, когда стараешься от неё отмахнуться.
Было совсем темно. Железная калитка посередине бетонного забора нашей школы оказалась запертой на замок. Я перелез через забор, выждав, когда поблизости не будет прохожих, а то бы меня поймали и вызвали милицию, и пришлось бы доказывать, что я являюсь сторожем.
Мои тапочки сразу промокли от росы, и я пожалел, что мама не заставила меня надеть резиновые сапоги. Высоко задирая ноги, я побежал по густой траве к темневшему впереди шалашу. Мне было жутко и казалось, что я совсем один в озере, а водоросли цепляются за ноги и вот-вот затянут меня на дно. Запыхавшись, я нырнул в шалаш, включил фонарик и сказал вслух для смелости:
– Шалаш называется!..
Ребята вкопали в землю столбики, обили их картоном и старыми стенгазетами, а наверх положили разобранные коробки из-под конфет и папирос.
Никакой раскладушки в шалаше не было.
На земле лежала скошенная трава. Она вкусно пахла. Я подумал: «Без раскладушки даже интересней…» – и вышел в сад.
Клубничные грядки ровно чернели в двух шагах от шалаша. Я, пригнувшись, ходил между ними, освещая кустики клубники фонариком. на нескольких грядках клубника кое-где была втоптана. На земле виднелись подлые следы Гарика… Он рвал клубнику в темноте, на ощупь. Спелые ягоды ел и собирал в корзинку, а зелёные выкидывал и разорил грядку с самым лучшим ранним сортом «Виктория».
Мне так захотелось сорвать хоть ягодку, положить её за щёку и долго сосать, как барбариски, чтобы щекотало в горле от ананасного запаха!
Но я бы лучше умер от голода, чем сделал это, и только сглотнул слюнки, вернулся в шалаш, подгрёб поближе к выходу траву, расстелил на ней пальто и лёг.
До ломоты в глазах я всматривался в темноту. Мне казалось, что я лежу в засаде с пистолетом в руке. Сначала это было интересно, а потом надоело. И чувствовал я себя не бесстрашным сторожем, а перед всеми виноватым человеком, чувствовал, что я не благородный мушкетёр, не выдавший Гарика, а предатель всего нашего класса и всех его трудов.
Тогда я стал читать наши старые стенгазеты и рассматривать карикатуры.
Одна большая статья называлась:
«ПОЗОР МЕЛКОМУ ВОРИШКЕ И ЕГО УКРЫВАТЕЛЯМ!»
Статья была про то, как Гарик украл в первой четверти из зоокабинета чучела малиновки и трясогузки. Я заметил тогда, что он их прячет за пазухой, но пообещал Гарику, что не выдам его, если он их отнесёт обратно. Гарик после уроков полез через окно в зоокабинет, а я стоял за углом и следил, чтобы его не увидели. Так никто и не узнал про Гарикову кражу. Правда, старичок – учитель истории заметил, как Гарик спрыгнул из окна кабинета и как мы оба убежали, но у него было слабое зрение, он не разглядел нас как следует, и поэтому в статье Гарик назывался иксом, а я, его «укрыватель», – игреком. Потом эта история забылась.
«Лучше бы раньше все узнали, что он за тип…» – подумал я. И уже не гордился тем, что Гарик тогда сказал мне:
«Ты молодец. Ты не предатель».
Батарейка фонарика могла разрядиться. Я выключил его и попробовал писать в уме диктанты. Потом вспоминал трудные слова и сам себе объяснял, почему они пишутся так, а не иначе.
Вдруг кто-то заскрёб. Тогда я выбежал из шалаша, выстрелил из пистолета, хотел крикнуть: «А-а!» – но у меня почему-то пропал голос. Я только зашипел, как испуганная кошка, и услышал смех. Из-за шалаша вышел Пашка:
– Думал, ты уснул. Страшно?
Я с минуту не мог выговорить ни слова, как будто захлебнулся, потом спросил:
– Зачем пришёл?
– Ну, ну!.. Наставил наган прямо в грудь. Убери! Домой не хочу идти. Меня участковый ищет. По подозрению. Заберёт и будет держать, пока не разберутся. А что в бригаде скажут? Пошли в шалаш!
– Ты откуда знаешь, что я здесь?
Я был рад Пашке, хотя спрашивал строго, как на посту.
– Маринку встретил… Интересно, кто тут вчера побывал? Давно я в шалаше не спал…
Мы вползли в шалаш. Пашка уселся в углу, обхватив руками коленки. Я снова лёг и, продолжая наблюдать за садом, сказал:
– Все на нас думают, кроме отца и Маринки… И Петра Ильича.
Пашка посмотрел, потом угрюмо сказал:
– Теперь на всю жизнь так будет… И даже через полвека… Сколько мне стукнет через полвека?
– Шестьдесят шесть, – подсчитал я.
– И вот буду я старым, честным Пашкой, а у кого-нибудь пропадёт что-нибудь, и опять… Участковый начнёт дёргать, и жильцы пальцами тыкать… Уеду!.. Не дают жить!
– Через полвека ничего не будет пропадать у людей, – сказал я важно. – Всё будет общее. Ну, может, только случайно, по рассеянности кто-нибудь снимет с верёвки черно-бурую лису. Из-за пережитков социализма.
Я вспомнил разговор с отцом о пережитках, которые были при феодализме.
– Как это – пережитки социализма? – недоверчиво спросил Пашка.
