Книга Старый колодец. Книга воспоминаний - Борис Бернштейн

Я не хочу сказать, что там ничего не происходило кроме литургических словесных действий. Но сейчас не об этом.

Духовное и физическое присутствие Центрального Комитета Партии было необходимым условием протекания столь масштабного художественного события. О. И. был тут.

Когда он исчез из президиума, я — кружными путями, через боковой и центральный нефы, — настиг его где‑то за спиною главных молодежных картин, у стендов второго эшелона (Манеж был полностью радиофицирован, укрыться от обсуждения было невозможно, ораторов было слышно в любом углу, включая буфет, курительные и другие неэкспозиционные помещения, поэтому уход из аванзала не мог считаться жестом искейпизма ни с моей стороны, ни, тем более, со стороны ответственного лица).

Я изложил О. И. суть дела, обратил его внимание на неуместность и безграмотность критики покойных альбомов и описал свой план протеста со стороны эстонского Союза художников, который мог бы стать основанием для возобновления издания.

— Ни в коем случае не делайте этого сейчас! — воскликнул О. И. — Подождите, сейчас очень неподходящий момент, и вы можете только навредить вашему делу. Некоторое время спустя… Ну, месяц — полтора…

С любопытством человека, которому почудилось шевеление потусторонних теней на непроницаемом экране властной тайны, я спросил, не предполагаются ли перемены.

— Возможно…

— А в каком направлении? — я попробовал прояснить видение.

— К лучшему, только к лучшему, — обнадежил меня О. И. и удалился на свое место за столом президиума.

А в декабре, в начале декабря, если я правильно помню, зачем‑то там был созван пленум правления Союза художников, где снова встретились оба действующих лица этой истории. На торжественной, разбегавшейся двумя маршами, лестнице старинного барского особняка, где народ безответственно и антисанитарно курил в перерывах между заседаниями, я напомнил О. И. о нашем разговоре.

— Два месяца миновало, — сказал я, — даже больше, ну как, теперь можно протестовать?

— Ни в коем случае! — отвечал О. И. с небывалой энергией. И тут же нечаянно, я полагаю, мой собеседник на мгновение открылся, как зазевавшийся боксер. — Ох, — вздохнул он с неподдельной мукой, — дожить бы до Сильвестра, дожить бы до Сильвестра…

Темные намеки и неуместное в душе работника ЦК мечтание дожить до дня христианского святого, римского первосвященника, крестившего, по преданию, самого императора Константина, — казались беспорядочными фрагментами клинописной таблички или пещерной росписи. Складывая обломки безо всякой надежды получить картинку — наподобие «пазла», какими развлекаются американские дети и впавшие в детство взрослые, — можно было, однако, вообразить осмысленные очертания. Видимо, под Главным Ковром Державы шла судьбоносная возня: сенильному вождю Л. И. Б. в последние дни декабря исполнялось 70 лет — и с этой датой связывали неясные надежды или, вернее сказать, тревожные ожидания. К Сильвестру все должно было проясниться.

Теперь—το мы знаем, что Л. И. Брежнев сохранил верность партийному принципу — «из кресла — да в могилу» (интересно, что молва приписывает эту формулу Н. С. Хрущеву — единственному генсеку, чья судьба, помимо его воли, поместила между его креслом и могилой изрядный промежуток приватной жизни, — если не считать, конечно, последнего генсека, выпавшего из канона вместе с развалом системы). Но некоторые колебания в проведении традиционного принципа, опасные и вредоносные для дела партии, на время как бы блокировали хорошо отлаженную деятельность аппарата. Все замерло в предчувствии Сильвестра…

Между тем, О. И. взял себя в руки.

В ответ на мои настояния по поводу примитивной критики и грубых запретов, О. И., приняв нужный тон, сказал:

— Ну, знаете, вы там в Эстонии много себе позволяете!

— Однако, — говорю — после вашей проверки…

— Да, — говорит он (прошу присмотреться к стилистике, а еще более — к новому направлению беседы! Внимание!), — но меч еще не пал, он еще висит на паутинке.

Это означало, что отчет о партийной проверке положения дел в эстонской художественной жизни еще не готов и не подан вышестоящему начальству. Полгода прошло, а меч не пал!

Сейчас или никогда.

— Да, — говорю я, — мы себе много позволяем. Но посмотрите, каковы результаты. У вас есть подпольные художники, а в Эстонии их нет. У вас есть нелегальные выставки, а у нас нет. Ваши диссиденты, благодаря вашим же преследованиям, становятся мучениками, впервые в истории техники бульдозеры используются для устройства сияния вокруг головы, но (глядя правде в глаза) — вы не знаете, что со всем этим делать!

Теперь, говорю, посмотрите, что получается у нас. Когда молодые авангардисты входят в Союз и выставляются на общих выставках, они эволюционируют в направлении реализма! Посмотрите! Олав Маран был абстракционистом, а теперь — вы видели его живопись, его натюрморты?! Айли Винт была абстракционисткой — а сейчас? Взгляните на ее марины! А Малле Лейс? Херальд Ээльма? (Уж не упомню, кого еще я назвал в своем вдохновенном перечне.) Вот что значит творческая жизнь не в подполье, а в коллективе!

Лицо О. И. просияло каким‑то адским черным светом. Он вскричал:

— Почему мне в Таллинне об этом никто не сказал?

— Почему, — говорю, — не знаю, а вот я вам сейчас говорю.

— Напишите мне все это кратко, на двух страничках.

— Хорошо, — говорю, — вернусь домой в Таллинн, сяду и напишу.

— Нет, — настаивает О. И., — знаю, не напишете, напишите сейчас. Вы же тут сидите на пленуме и все равно не слушаете этот вздор!

(Некоторая доля цинизма позволена партийному работнику, если ему что‑нибудь от вас нужно; таким способом в стороне от иерархического обрыва устраивается общее духовное место, где пребывают оба, некоторое мы: мы—το с вами знаем, что это все пустое, риторика, болтовня.)

Нет, тут не напишу, а вечером, в гостинице попробую изложить на бумаге…

Как быстро летит время! Мы совсем забыли о парижском художнике Эрве Фишере, который закрыл историю искусства почти год назад. Я уже не говорю об ужасном убийстве искусства, совершенном немецкими дадаистами еще за полстолетия до него: «Die Kunst ist tot» — было объявлено в Берлине в 1919 году. Теперь хорошо видно, что это там все кончено, между тем как тут жизнь кипит!

Или, если поменять местами наречия, а заодно и точку зрения: тут, на авангардистском кладбище искусства, торжествует новая жизнь, а там, в стране победившего социализма, покойник бродит по улицам…

К «там» надо прибавить «тогда». Наивный читатель теперь, забывший или не знавший, может подумать, что я воспроизвел разговор двух идиотов.

Нет, нет, все дело в том, что время быстро стирает коды. О. И. вовсе не был человеком глупым, фанатичным или необразованным. Он прекрасно понимал, что мои мнимые персонажи — «плохие или заблудшие формалисты, исцеленные горным воздухом Союза Советских Художников Эстонии» — фантом, демагогическая выдумка, в которую я не верю ни одной минуты. И он ни на минуту не поверил в такого рода лубочные чудеса. Мы оба играли по принятым правилам — каждый для достижения своей цели. Моя практическая цель была — удержать меч, который еще не пал, от падения, а утопическая — по возможности способствовать смене меча на орало. Ну, а О. И.?