Книга В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Михайловский напрягается и гудит. Кроны перекидывают друг другу белое маленькое солнце. Мы стоим у мокрой скамейки, глотая из фляжки джин.

– Глупый, какая же ты шкатулка? – говоришь ты. – Какая же ты шкатулка? Ты – ладанка.

18

августа

двенадцатого

От прошедшей жизни остается немного. Не сюжеты – пятна состояний, ветви запахов, волны интонаций. Редко – слова.

Сказала накануне дня рождения, догоняя уходящую уже нежность:

– Завтра я буду оплакивать каждый твой годочек.

Глаза смотрели в сторону. На стене, вместо театральной афиши, висело объявление: «Закрыто на просушку». Мне вспомнился, неизвестно почему, день смерти Сталина.

Закат из-под тучи блеснул в лицо куриной слепотой. Вслед за чьим-то красным шарфиком из переулка поплыл сумрак. Ты улыбнулась виновато.

Проходящая мимо дама в дорогом пальто учительницы со стажем крикнула своей спутнице:

– У меня голоса, как и доброты, на всех хватит!

«Господи!» – подумал я.

– Привет! – сказала ты, завидев автобус.

– Привет!

суббота

четвертое

…Недавно, дорогой мой, делал я доклад на конференции «Секс по-советски». Такие у нас теперь пошли разборки. Ну, мне что – платили в немецких марках. А опыта не занимать.

Пригласил любимую свою, помня высказывание австрийского, недавно приплетшегося к нам писателя Музиля, что секс процентов на девяносто состоит из разговоров. Блеск мой появляется, только если аудитория превышает цифру два. А так-то я валкий, весь во внутренних монологах. Что же, здрасьте, толку ей в сентиментальном косноязычии.

Вообрази – ко всему, мною пропетому, она отнеслась со строгостью школьной учительницы, не понимая, что знакомую нам сырость бездны я укрываю узорным, совершенно не лишним покрывалом, и с трагической легкостью предавая собственную легкость.

Прокол моей милой начался с эпиграфа из Льва Толстого: «Ведь недаром же сама природа сделала так, что это дело и мерзко и стыдно, а если мерзко и стыдно, то так и нужно понимать». Она вообразила, вероятно, что я солидарен со старцем, не понимая, что и сам-то он не солидарен с собой.

Все мы невольно, продолжал я, попадаем в ловушку, которая заключается в том, что ежели речь идет о сексе, о любви, то здесь ведь в действительности интересен только индивидуальный опыт. Но именно о нем мы по известным соображениям не говорим, а потому чаще всего ссылаемся на статистику, на язык, на анекдоты. Глаза ее выражали упрек то ли в неблагодарности, то ли в малодушии.

Да, так вот. Примечательно, что все писатели, философы и специалисты (последнее несколько неловко сказано, я согласен), пишущие о любви и о сексе, делают это, как правило, в полемической форме, на кого-то ссылаются, с кем-то спорят, хотят каким-то образом уйти от ответственности, которая заключается в прямом высказывании.

Недавно, перечитывая «Пир» Платона (нет, но здесь-то что смешного? cпорю, никто не скажет), я обратил внимание на такую деталь: когда мы ссылаемся на мысль Сократа о любви, то, в сущности – ведь Сократ литературный персонаж, – мы ссылаемся на Платона. Но и Платон не сам слышал речь Сократа, он вкладывает ее в уста Аполлодора. Однако и сам Аполлодор не присутствовал при речи Сократа. Ему рассказывал об этом некий Аристодем из Кидафии. И это еще не все. Потому что и Сократ сам ничего не говорил о любви, он пересказывает только то, что ему рассказала некая чужестранка Диотима. Это чудесно закрученный сюжет, в котором полностью снимается ответственность за высказывание.

Далее я сказал, по-моему, не худую по изобразительности фразу, что симметрия советской культуры каким-то образом обошлась без сексуального узора. Посему всякий намек на секс превращается в криминальное разрушительное деяние. А разврат-то начинается с того, что государство стоит на страже семьи, которая у нас называется ячейкой общества. Это я растолковывал уже, когда мы с ней гуляли после конференции. На самом деле (тут мы еще уткам стали подавать, которые интимно чистили перышки на публичной поверхности воды и очень способствовали этим нашему сексуальному сознанию) это тенденция к стабильности умозрительной системы, которая подразумевает крепость супружеских уз во что бы то ни стало и независимо от того, насколько это соответствует хотя б минимальному психологическому комфорту и нравственности.

Лев Николаевич Толстой перечислил причины чувственности: наряды, танцы, музыка, сладкая пища, изнеженность, поэзия. Именно это толкает человечество на путь секса. Что постыдно. Владимир Соловьев возражает ему, что это моральная импотенция и что так нельзя унижать великую силу, которая является Божьим промыслом. Но ведь и он любовь к нежной женской промежности считает фетишизмом.

Как она хохотала! Как солнце дробилось в листьях! И счастье было так возможно…

19

августа

четырнадцатого

Есть мученики и гедонисты, сумасшедшие и плейбои, авантюристы и сентименталисты, аскеты и капризники, опрокидыватели флаконов и любители куриной шейки, славянофилы и яблочные черви, булки и баранки, в пенсне и слепые, под каблуком и на коне, искатели истины и искательницы вшей, заполошные и полоушие, дегустаторы и пропойцы.

Милый мой дегустатор. Пригубила меня. Разлился на языке.

– Хороша мадера, но я люблю херес.

А меня только всего и было.

20

августа

четырнадцатого

Заходила Л. Вечная история. Подошла пора призыва. Речь о племяннике.

Обратились – к кому же? К знакомому генералу. Мальчик был защемлен равнодушием и низким интеллектуальным уровнем школьного еще коллектива – куда ему в армию? Но попросить без обиняков о теплом месте постеснялись, привыкнув в вежливо-фамильярном разговоре скрывать утрату гражданского чувства. Потому так:

– Иван Иванович, дорогой, куда бы нашему оболтусу лучше пойти послужить? Уж вы посоветуйте. Кто же, как не вы?

Генерал, выученный на других словесных фигурах, понял вопрос впрямую:

– Я бы посоветовал в десантные войска!

– Ну что вы, он такой щуплый и гуманитарный. Собирался на музееведение поступать.

– Там из него сделают настоящего мужчину. Там он научится перепрыгивать через двухметровый забор, успевая при этом бросить на лету две гранаты и одновременно метнуть нож.

– Но он не умеет драться. К тому же еще в детстве он вылез из кровати и сел во сне за фортепиано – было подозрение на лунатизм.

– Ничего, десантники сделают из него мужчину и гражданина. Он будет уметь выпрыгнуть со второго этажа, выбив окно, уничтожить в полете из автомата всех по радиусу и одновременно метнуть нож.

Ушли, обиженные непониманием и неинтеллигентностью генерала, но в дверях, на всякий случай, поблагодарили за участие.