Книга С птицей на голове - Юрий Петкевич

Лошадь сбежала с горы, и путешественники, задумчивые и восторженные одновременно, очутились как бы в ватном облаке, солнце превратилось в маленький оловянный круг, по которому плыли белесые клочья, пока совершенно не закрыли его, и дети взирали из телеги мутными от слез глазами. Холодный дым — а по мере того как лошадь опускалась по дороге ниже, он становился все гуще и белее — окружал переселенцев. Мокрое курево вокруг, как отрава, проникало в рот и в горло и пробиралось внутри даже до живота. Братья ехали, стуча зубами от промозглой сырости, а когда лошадь встряхивала головой и ржала, влажный воздух вокруг колыхался. По сторонам, когда седые космы вдруг неслышно уплывали, за ними появлялись разросшиеся лозы на лугу и на бугорках кривые березки. Но бесшумно и почти внезапно опускались сверху новые воздушные перины, и становилось тяжелее дышать, и даже заплаканная Марфа Ивановна проснулась и удивилась. Тут отчетливо, как в бочке, послышались шаги лошади, и под находящимися в телеге по-особому загрохотали колеса, и сбоку проплыли перила моста, и пахнуло теплотой еще не остывшей после вчерашнего жаркого дня воды, даже не воды, а парного молока. Но стук копыт и гром колес как внезапно возникли, так и смолкли. За насыпью дороги, внизу у самой воды, в окружении старых верб, показался маленький ветхий домик, где жили другие дедушка и бабушка братьев — родители Митрофана Афанасьевича, а далее на другом высоком берегу речки Сосны находилась невидимая за туманом деревня, откуда путешественники сейчас выехали вкруговую по дороге. Можно было крикнуть и попрощаться с родиной, и ребята раскрыли даже рты, но голоса их пропали от волнения, только кто-то вымолвил слова прощания, а телега катилась и катилась, и никто из близкого ветхого домика не услышал их и не вышел; да еще кто-то из детей, как во сне, смог преодолеть чары неумолимого движения, очутившись в лесу, во мраке которого вскоре оказались, — проговорив свои слова в грибном теплом воздухе.

Переволновавшись, еще недалеко отъехав от Гробова, дети захотели пописать; дедушка остановил лошадь, и ребятишки побежали в таинственный и сумрачный лес, который на вершинах деревьев освещался солнечными лучами. Внизу же на травах и по кустикам протянулись невидимые днем серебряные паутины, и такое множество, что земля вокруг сделалась седая. И на этих серебряных сетях висели огромные чистые шары росы!

Детей у Марфы Ивановны и Митрофана Афанасьевича родилось столько, и все — мальчики, что, когда отправились дальше, одного ребенка забыли. Увидев догоняющего их по дороге красавчика в мокрых от росы новых штанишках, Марфа Ивановна удивилась и подумала: откуда барское дитя взялось в лесу? Митрофан же Афанасьевич, оглянувшись, узнал свою кровь. Лошадь остановили, и раскрасневшийся мальчик, подбежав к родным, всплакнул, а потом рассмеялся.

В суете не заметили, как сделалось веселее в лесу, солнце проникло до самых потаенных мест, и серебряная паутина незаметно пропала, и о ней забыли: земля позеленела. Наконец добрались до поселка Киреи и поехали по пыльной улице, покуда не оказались перед столбами с натянутыми меж ними проводами и перед бесконечной лестницей на земле из дерева и железа. Дедушка братьев слез с телеги и привязал лошадь за вожжи к столбу, непоправимо постарев в одну минуту. Провода над головами путешественников гудели. Жара здесь ощущалась сильнее. Митрофан Афанасьевич объявил, что это и есть железная дорога. Марфа Ивановна испугалась и вместе с детьми спряталась на вокзале, похожем на большое каменное гумно. Митрофан Афанасьевич последовал за ними и купил в кассе билеты. Издали раздавались грохот и пыхканье; приближаясь, эти звуки превратились в такой чудовищный гул, что стены вокзала затряслись. Ожидающие поезда засуетились между колонн по клетчатому скользкому полу; эхо от шагов и голосов, оказавшееся пронзительнее свистка паровоза, забилось под купол с окошками. Множество маленьких мутных стекол задребезжали; сквозь них виднелось небо, правда, без цвета, с облаками, такими же, как на родине в Гробове. От увиденных через грязное стекло облаков сделалось очень грустно. Марфа Ивановна почувствовала судьбу свою и своих детей, но деваться было уже некуда. Несчастные переселенцы, вышедши из вокзала, расцеловались с провожавшим их стариком и сели в вагон. А садились в него с таким чувством, будто это было их спасение, будто — если бы они замешкались и остались — произошло бы нечто страшное, и поэтому все они лезли вверх по ступенькам, внутрь железного чудища — лихорадочно, понимая рассудком и ощущая душой, что незачем совершенно им ехать, но нечто неумолимое двигало ими, и — наверное, уже весь мир существовал по этому закону. Через некоторое время поезд торжественно тронулся; по земле поплыли тени от клубов дыма из паровоза. Застучали похоронно колеса. Каменное гумно отползло медленно от окон. Братья ощутили праздник и самое значительное событие в своих жалких жизнях и рассматривали проплывающую перед глазами незнакомую местность.

* * *

В Октябре Митрофан Афанасьевич нанял двух извозчиков, так как вся семья его не могла уместиться на одном, и поехали к дому, который купили. Город представлял собой как бы продолжение железной дороги, и ничто больше мальчиков не могло так поразить, как железная дорога и поезд, и, устав от впечатлений, они ели гробовские яблоки в извозчичьих колясках и разбрасывали по сторонам огрызки. Проехали несколько улиц со зданиями каменными, чаще всего одноэтажными, а потом пошли хаты, как в деревне, только более скученные, окруженные небольшими садиками. Оказалось, что в городе начинали опадать листья с деревьев, и прохожие, ступая, шуршали. На душе у переселенцев сделалось скучно и тяжело, а краски вокруг от духоты никли блеклые. Наконец извозчики подкатили друг за другом к самому большому в Октябре деревянному дому. Оттуда раздавался прекрасный грохот. Испуганных детей ввели в трясущийся, как им показалось, дом, в котором будто кто-то беспрерывно разбивал стеклянные шары; братья обошли восемь комнат с барской мебелью, приобретенной у прежнего хозяина, и — наполненных вещами, доставленными ранее из Гробова. В самой большой комнате стояло нечто черное, подобное, быть может, только паровозу, но деревянное. «Это рояль!» — с воодушевлением зашептал в ухо изумленной Марфе Ивановне Митрофан Афанасьевич и сжал добела ей руку. Спиной к вошедшим сидел бывший владелец дома и неистово ударял по белым и черным клавишам. В зеркале на стене он увидел приехавших, и люди из Гробова удивились, что он заметил их, но продолжал ударять. Сначала музыка показалась детям веселой, но потом тоска, как большое мягкое животное, навалилась на их души, и некоторые неженки заплакали, а самый маленький ребенок, которого поставили на табуретку, упал. Но человек за лакированным черным роялем с открытой на нем кверху дверью с подпоркой — не обращал внимания на плачущих и продолжал играть; измученные мальчики выбежали из дома в сад и, выросшие на природе, успокоились среди вялой теплой зелени, за которой — и за заборами — видно осталось только небо. Пока находились они в доме и слушали музыку, солнце скрылось за серыми тучами, и сад братья ощутили как тюрьму. Тут концерт за стенами завершился, но долго еще дети слышали, как рояль, что лес, гудел. Наконец грузчики приехали за инструментом. С любопытством мальчики наблюдали, как пьяные рабочие выволокли из дома уже безногий рояль, похожий на гроб, и спустили его с крыльца, и положили на телегу. На лакированной поверхности отражались перевернутые дом, небо, ворота и человеческие размытые лица. Митрофан Афанасьевич вынес отвинченные от рояля ноги и помог их пристроить к инструменту. Пьяные грузчики и бывший хозяин дома, сопровождая черную громадину, под которой и телеги оказалось не видно, тронулись как за покойником в сторону железнодорожной станции — владелец рояля переезжал в Ленинград. И теперь, когда ворота закрылись, после того как эта печальная праздничная процессия исчезла, повернув на другую улицу, без необыкновенного этого музыканта, братьям сделалось одиноко и стало жалко, что они не подружились с ним. Музыкант, а может быть, исполненное произведение показались им причастными к их долгой дороге из деревни в Октябрь, и, каким-то образом они музыку соединили с памятью о Гробове, и, как несчастный уехал, теперь им открылось, что ничто их не связывает уже с родиной. И вот наступил таинственный для маленьких Гробовых вечер, но они до тех пор оставались в помрачневшем саду, пока в доме не зажгли электрический свет и ночь вдруг предстала для детей во всем своем ужасе. Когда они поднялись в дом — в самой большой комнате, где стоял ранее рояль, мать накрывала на стол. Скоро дети сидели за ним и, проголодавшиеся, занятые едой, на какое-то время забыли о печали. Но Митрофан Афанасьевич открыл бутылку вина, налил по рюмочке себе и жене и напомнил всей семье о происшедшем, вслух помянув с благодарностью несчастного брата Марфы Ивановны — Якова.