Книга Овидий в изгнании - Роман Шмараков

– Кислое дело, значит, – подвел итоги средний. – Пройдет девица – пригорюнится. А пройдут фрейдисты – салют роману. М-да. Фрейдисты, эти отзывчивые люди, они, конечно, уж если пройдут, то уж пройдут…

Он хлопнул ладонью по столу и промолвил:

– У меня есть намерение сходить к нашему автору. Пусть, как говорят у Ивана Петровича, внесет свою большую лепту. Это, в конце концов, в его моральных обязанностях.

Соавторы разом посмотрели на него.

– Вася, – тревожно сказал младший. – Мы же ради чего это все затевали… У нас же был план такой, что…

Средний повернулся к нему с очень злым выражением.

– Я помню, – сказал он. – У меня, Саня, вообще чудесная память. Я даже помню, кто обещал вчера после ужина вымыть посуду, которую вымыл не он.

Младший только тут вспомнил и сконфузился.

– Василь, – суетливо сказал старший, – ну, ты в самом деле, что ж это тогда будет… тогда для чего мы старались… мы же надеялись, Василь…

– Хватит уж, – отчужденно сказал на это средний. – Отшумели свое хризантемы в саду. Смотрите проще на вещи. Проще и трезвее. Я скоро.

И он вышел, а два сантехника остались подавленно смотреть на телевизор, словно от него могла выйти польза.

Он поднялся на девятый этаж и позвонил в дверь.

– Кто там? – спросили его.

Средний сантехник подумал, что этот вопрос мог бы быть хорошим аргументом в споре о всемогуществе автора, но сейчас эта мысль казалась ему праздной. Он назвался.

– Чем обязан? – холодно спросили его, и он понял, что автор не забыл неприязни, выказанной им при первом появлении на литературной сцене.

– Откройте, пожалуйста, – сдержанно сказал сантехник. – У нас дело к вам.

Замок щелкнул, стало видно глаз и бороду автора, но дверь осталась на цепочке.

– Какое именно?

– Может, пустите в дом? – спросил сантехник. – Что ж мы будем через дверь, все-таки цивилизованные люди…

– Нет уж, извините, – решительно отказал автор. – Мало ли вы какую штуку выкинете. Бывает, и газовщиками представляются. Много всякой накипи ходит.

Сантехник, крайне щекотливый в публичном отношении, остро чувствовал, как соседи автора по лестничной клетке, потирая привычную к их бессмысленным действиям печень, впиваются в дверной глазок, бросив поливку цветов, которые каплют грязью из поддона на горячую батарею, а неполитые забывают о жажде и с остервенением поворачивают пестики в сторону двери, надеясь, что хотя бы какое-то насекомое со скучным, но неизбежным визитом опыления принесет щекочущие вести о том, как автор скандалил со своим сантехником.

Он сказал своему сердцу, чтоб молчало, и автору – о цели, с какою явился.

– Мне это, не скрою, удивительно слышать, – сказали с невыразимым сарказмом. – Редко из-за двери доносятся вещи, до такой степени поражающие ум. Я знал, конечно, что человеческие настроения отличаются крайней текучестью, и в самом себе привык наблюдать эту суетность, осмелюсь сказать, с философским отношением, но хотел надеяться, что, ладно там я, но в других-то больше последовательности. Вам же хотелось самостоятельности? Нет, я точно помню, хотелось же? Позавчера это было, я еще обедать не садился, как чувствую: будто кольнуло что-то! как пить дать, думаю, самостоятельности хотят! И как же вы теперь думаете?

– Да, знаете, эта самостийность, – как бы доверительно отнесся сантехник, одновременно чувствуя, до какой степени автор был предусмотрителен, не открыв ему двери, и в какой бы опасности получить по шее он сейчас находился, будь эта дверь отперта, – она, конечно, на первых порах дает остроту… но рано или поздно задумываешься: а что этот суверенитет реально дал людям? И мы спрашиваем себя, сколько можно выходить на площадь и демонстрировать, что от тебя напрямую зависит судьба рассказа, тогда как ты даже сам себе насморк вылечить не сможешь, пока сам не пройдет? То есть, я к тому, что проходит время бутафории, опьянения воздухом, и наступает время положительных дел и свершений, мы откладываем какие-то свои претензии, личные амбиции какие-то, и научаемся работать в связке, в тесном ежедневном сотрудничестве…

Он уже истощил эту лексическую рубрику, но по молчанию автора было видно, что тот не вполне удовлетворился унижением сантехника, и последний, сделав бесплодную паузу, вынужден был продолжать:

– Ведь, в сущности, мы ли напишем или не мы – все равно это опубликуется под вашим именем, которого репутация вам не может быть безразлична. К тому же, я знаю теперь по себе, какое это нестерпимое наслаждение – следить, как под твоим пером из путаницы лиц, залогов, торопливых переодеваний, веских причин и ложных положений, форм двойственного числа и перипетий семейной жизни близнецов, из всего этого клубящегося хаоса возникает массивное сцепление сверкающих волокон, из чьей глубины выносятся обоснованные притязания то на ту, то на другую литературную премию. Мы ведь, согласитесь, одна семья, и хотя «войны братьев тяжки», как сказал Гесиод, но и потребность во взаимных уступках куда сильней в семейственном кругу, нежели в случайно составившемся обществе. Забудем прошлое, – адресовался он к молчащей двери, – уставим общий лад! А я…

– Могу предложить свою вторую главу, – со сдержанным снисхождением вымолвил автор, приостановив третирование сантехника. – Ознакомьтесь, если не довелось. Если пойдет на ваши нужды, то милости просим самовывозом.

– Это где Амур и люстра, – пробормотал сантехник. – Нет, к сожалению, нам это не пойдет… там сюжетно не сойдется… у нас холодильник больше задействован…

– В таком случае ничем не могу помочь, – отозвался автор с нескрываемым торжеством. – А сейчас, извините, я вынужден завершить нашу беседу. Скоро должна появиться моя жена, мне надо к ее приходу прибраться.

– У вас нет жены, – машинально напомнил сантехник.

– Тем более надо навести порядок, – сказал автор. – Никогда не знаешь, когда она появится.

– Ну, раз так, – негромко сказал сантехник. – Всего хорошего.

– Подождите-ка, – остановил его автор и, слышно было, отбежал от двери. Под шепчущимися взглядами невидимо накопившихся соседей сантехник терпеливо ждал, про себя гадая, молоко ли это убежало у автора с плиты, поставленное к ожидаемому приходу жены, или в открывшуюся форточку влетела бестолковая птица, сухим трепетом по штукатурке сулящая тягостные невзгоды.

– Вот, возьмите, – рука из-за двери сунула ему листок. – Мне не надо уже, так что можете считать этот очерк своим. Со всеми вытекающими для вашей независимости льготами. Желаю успехов, а на этом прощайте.

– Отчего же прощайте, – сказал сантехник с фальшивой дружественностью. – Гора с горой не сходятся, а Магомет с Магометом…

– Очень надеюсь, это наше последнее личное свидание, – сказала рука. – Сделайте мне такое одолжение.

Дверь закрылась.

– Ну, на том и порешили, как сказал герцог Глостерский, – сквозь зубы произнес сантехник и пустился вниз по лестнице. На ступеньках он запнулся, с оживленьем досады пробормотал: «Вот черт, про укрепление вертикали забыл сказать» – и хотел было вернуться, но лицо его омрачилось, и он продолжил путь. Не доходя до своей квартиры, он позвонил в дверь Ивану Петровичу, от которого всего час как ушел, и сказал ему: «Иван Петрович, добрый вечер. Вот тут один местный писатель написал новую вещь, вам не надо для урока внеклассного чтения? Посмотрите». Иван Петрович принял листок, пробежал его глазами, поднял их, удивленные, на сантехника и вежливо сказал: «Нет, спасибо, я думаю, не надо… У меня в плане диспут “Есть ли в наши дни любовь с первого взгляда”, а тут не развита эта проблема… И образ родной природы четко не представлен. А кроме того, тут столько надо выписывать на доске… Меня люди не поймут. Оставьте, вам нужнее…»