Книга Миллион Первый - Алла Дудаева

— Как верно, голова с крыльями, а лицо, отяжелевшее от сна.

— У нас в Чечне, — сказал Джохар, — сны разгадывают так, чтобы все плохое было заменено на хорошее. Изменяя сон, мы улучшаем судьбу. А плохой сон надо рассказать текущей воде, сразу, как только проснулся.

Странно… Вода, опять вода! Судьбоносная вода жизни, не зря ее называют живой, святой. Видимо, когда мы просим ее унести все плохое из сна, мы непроизвольно заклинаем и становимся волшебниками. Плохое она уносит, очищая будущее, впитывая молитву, просьбу о помощи — лечит больных. Мы с ней связаны намного теснее, чем думаем. Недаром большую часть нашей планеты покрывает вода, и мы сами почти целиком состоим из воды, нас и называют водяной расой. И мертвых в первую очередь покидает вода, вода жизни. Я не сказала Джохару, чтобы его не расстраивать, в глубине души я очень испугалась этого сна, я действительно ощутила смерть очень реально. Какой черный сон! Конечно, я рассказала его и воде и, выйдя на задний двор, ветру, но на душе было тяжело.

Джохар хотел, чтобы мы уехали. Шамсутдин ждал от меня ответа, а я не могла решиться… Я очень не хотела уезжать именно сейчас, тяжелое предчувствие не покидало меня. Если в первый мой отъезд, увидев Джохара, я успокоилась и поняла, что с ним ничего плохого не случится, то сейчас все было наоборот. Надвигалась какая-то черная туча, я ее ощущала не разумом, всем своим существом, я знала, что если уеду, то просто сойду с ума от беспокойства за тех, кто остался. Мне казалось, что если я буду рядом, то с Джохаром ничего плохого не случится. Я привыкла ждать его возвращения после полетов, но сказать «привыкла», значит ничего не сказать. Я ловила звук самолета в небе, прислушивалась к каждому шороху на улице и узнавала его легкие шаги, когда он только подходил к дому. Чуть заслышав, уловив в воздухе его присутствие, я стремглав вскакивала с кровати и неслась к двери задолго до его звонка. «Мне кажется, что ты всегда стоишь за дверью, — удивлялся он и тревожно вглядывался в мое лицо. — Опять не спала, круги под глазами». «А я не могу спать, когда тебя рядом нет, зато сейчас сразу усну», — счастливо отвечала я, быстро накрывая ему на стол легкий ужин, хотя его можно было назвать уже завтраком. Оказывается, все, что было раньше, было только преддверием, ступеньками испытаний к открытой настежь двери судьбы. Вот за ней дули настоящие ветры, вздымались ураганы, унося жизни, как сухие листья.

Судя по всему, нам всем предстояло пережить что-то страшное… Что мне сделать, чтобы предотвратить или хотя бы смягчить удары судьбы? Сон… этот сон не выходил у меня из головы. Я там была вместе с Мовлихан, значит, нам нужно расстаться. Надо только уговорить Ваху, чтобы он ее отправил. Но Ваха долго не поддавался. «Ты же знаешь, — убеждала я его, — нас всех могут накрыть одной глубинной бомбой, если какой-нибудь подонок бросит около наших ворот хоть один «жучок». (Такие случаи уже были и Ваха это прекрасно знал.) «Здесь даже малый ребенок знает, где мы живем, недаром они с криками «Аллаху Акбар!» выскакивают на дорогу перед машинами, когда вы с Дуки проезжаете мимо». «Я хочу, чтобы Мовлихан уехала вместе с Деги и Магомедом. За Магомеда мы отвечаем перед его дядей, Ризваном, а за Мовлихан — перед твоими тремя детьми, если с нами что-то случится, она их вырастит. Дом разбомбили, коровы и быки разбежались, что ей здесь теперь делать? А детям нужна мать». Постепенно похожее на скалу неприступное лицо Вахи смягчилось, видимо, все-таки я его убедила. Джохара, я думала, убедить будет намного легче. Свободу выбора он всегда предоставлял сам и не любил никого неволить. Наоборот, глаза его потеплели, когда он услышал мое желание, видно, ему самому не хотелось расставаться во второй раз. Он согласился. Я попросила его о немногом: «Я очень хочу прочитать мое последнее стихотворение для радиостанции «Свобода». Только она говорит о нас правду, и я очень хочу, чтобы это мое стихотворение услышали в России». Джохару оно тоже нравилось, и он согласился.

Потом он сказал, чтобы Деги и Магомед собирались в дорогу. После пережитой в селе Шалажи бомбежки уже две недели они оба спали, не раздеваясь, как оловянные солдатики, в полном военном вооружении, с боекомплектами и автоматами на груди, даже тяжелые военные бутсы не снимали. Я укоряла их: «Хоть бы ботинки сняли». Деги возмущался: «А если начнут бомбить, босиком выскакивать? Пока шнурки завяжешь…» В бане мыться они тоже отказывались после того, как там их застала бомбежка. Теперь нас бомбили каждый день, но бомбы падали далеко за окраиной, с тех пор, как Джохар начал звонить, уезжая за пределы села Гехи-Чу. Видимо, авиацией был потерян ориентир.

На прощание мы с Деги легли спать вместе так же, как тогда, когда он был маленьким. Лаская, я уговаривала его уехать. Утром Деги начал вдруг плакать, чего с ним давно уже не случалось, ведь ему исполнилось почти тринадцать лет. Я долго не могла понять, о чем он так долго бессвязно говорит: «Не отдаешь ты мне свои перчатки, чтобы я из них краги сделал». Я вспомнила, зимой действительно он очень хотел у моих тонких кожаных перчаток отрезать пальцы, (такие перчатки носили мотоциклисты), а я не разрешала. «Да бери, бери, — устало успокаивала его я. — Делай с ними, что хочешь». Но он плакал все сильнее, наконец, проговорил: «Я никуда не уеду, с вами останусь». «Деги, успокойся, все будет хорошо». Я поняла, что перчатки были просто предлогом вылить слезы, скопившиеся у него внутри. Перед Джохаром ведь не заплачешь: «младший лейтенант» должен беспрекословно исполнять приказ. Бедный мой мальчик, видно, сердцем чувствовал беду. Это еще больше убедило меня в необходимости расстаться.

Я испытала нечто подобное, когда уезжала от своей бабушки Лели в последний раз. Слезы лились у меня рекой, я даже сказала, что больше ее никогда не увижу.

Утром Мовлихан, Деги и Магомед зашли к Джохару проститься. Джохар встал. Как всегда в ответственные минуты, по военному подтянулся, подошел и с улыбкой посмотрел на них: «Ну что, орлы, готовы? Не подведите…Так держать!» — бодро сказал он, потом крепко по очереди обнял их, повернул и подтолкнул к двери. Прощание закончилось. Осталась кассета, которую Деги снял в Шалажи перед самой бомбежкой. Эта была последняя кассета в доме Вахи. Никто не думал, что он действительно снимает, всем казалось, что он просто пробует видеокамеру. Ваха, как дятел, стучал на допотопной печатной машинке, отпечатывая последний приказ Джохара. Магомед улыбался и довольно поглаживал усы (Джохар только что присвоил ему очередное звание). На весь экран Деги показал его новенькие погоны, я пила чай вместе с Джохаром и шутила: «Пили чай из листьев мяты мама, мышка и мышата». А потом Деги навел объектив на лицо Джохара и показал его крупным планом. Несколько минут с неизъяснимой грустью и сожалением Джохар смотрел на всех нас. Следующими Деги снял Мовлихан и Висхана, сидящих рядом на диване. Мовлихан требовала, чтобы он положил камеру на место. Деги вышел в ночной двор и начал снимать охрану, Мусика и Русика. Они спокойно курили и тоже сначала не поверили, что он снимает, а потом стали ругаться. Мусик даже показал язык, такой большой, что он затмил все предыдущие кадры. Долго потом Муса охотился за кассетой, чтобы стереть этот кадр.

В Гехи-Чу Деги показал нам свой первый фильм. Получилось и смешно, и грустно, но очень естественно. Вот он, Вахин дом, который сейчас наверняка разбит, в нем нам было тепло и уютно, Джохар называл его своим родным домом. Пока Деги снимал Магомеда, а тот — как Деги ловко крутит пистолет (настоящий ковбой), мы решили всерьез взяться за съемку. Если с нами что-то случиться, пусть хоть память останется. Итак, по нашему сценарию, я должна была (для истории) прочитать свои «последние стихи». Раиса села со мной рядом, а Мовлихан грациозно облокотилась на диванную подушку. Первую часть о красоте природы Раиса просто спокойно слушала, но когда я перешла к самой трагической части стихотворения с такими словами, от которых (по моим самым скромным предположениям) у слушателей должен мороз побежать по коже или, в крайнем случае, появится слезы, Раиса спохватилась. (Стихи заканчиваются, а ее так никто и не заметит и начала действовать.) Тесно придвинувшись ко мне после слов: «И неизвестно, чей приказ «убить» звучит на этот раз», — она, загадочно улыбнувшись, кокетливо заиграла выгнутыми бровями, а после слов: «И заметает яблонь цвет, кровавый и последний след…» бросила прямо в объектив камеры такой силы жгучий, любящий, многозначительный взгляд, что перевернула весь сценарий. Одним взглядом!