Книга У каждого свой путь в Харад - Анна Р. Хан

– Какой у тебя бантик на чепчике – это, поди, рыманская мода? А в Предгорье девчонки в таких спать ложатся – скажешь, путают что? Или это ты со сна перепутала и не ту шапчонку надела?

Девушка крутила барабан, вытаскивая ведро с водой.

– Тебе-то что об этом беспокоиться? На тебя самого ни одна шапка-то не налезет – ни ночная, ни вечерняя, все волосня прорвет…

Лицо говорившего парня пошло пятнами, а остальные засмеялись.

– Закрой рот, Патлатый, – она скучала по мне! Улыбнись же мне, детка, не скрывай своих чувств! Ты же любишь меня, а не этого быдлана! Мне нравится твоя шапочка. Мне вообще все в тебе нравится! – закричал из кареты тот, что нацепил на себя шляпку Гали. Совсем молодой еще невысокий черноволосый парнишка, который был моложе Гильды, пожалуй, лет на десять. – Твои красивые ручки не созданы для того, чтобы таскать котлы – брось его!

– Я-то брошу, ты только потом что есть будешь? – Девушка промывала крупу. Вода из колодца была ледяной, и кисти рук ее моментально покраснели. Она слышала, как в конюшне суетились всем семейством Крайты, обихаживая лошадей вновь прибывших.

– А мы Крайта готовить заставим! – рассмеялся говоривший, обнажив свои белоснежные зубы, и крикнул: – Крайт, ты не откажешь нам в любезности сготовить?

Крайт что-то ответил – его голос невнятно доносился из недр конюшни. По интонации в ответе угадывалось испуганное согласие.

Гильда закончила с гречкой, залила ее водой и тащила теперь к дому полный котел.

– Он-то сготовит, не сомневайся, только переварить это твоему желудку не будет никакой возможности. Я-то, ясный пень, эту бурду есть не буду, а вы с голодухи перетравитесь все как один. Возись потом с вами.

Снова все рассмеялись. Со стороны конюшни донесся возглас, на этот раз более четкий и в то же время тихий. Угрожающая интонация не сулила ничего хорошего и явственно сообщала: «Поговори еще у меня, приблуда!»

Парень, развалившийся на пороге рыманской кареты, оторвался от возни с резной курительной трубкой и повернул голову в сторону идущей девушки. Гильда знала его еще со времен своего прошедшего в Предгорье детства. Он был известной личностью в этих местах, и слава, сомнительная по своей сути, пришла к нему слишком рано.

Верно, они были ровесниками. Его веселые глаза обшарили девичий стан, надежно укутанный в шаль, и взлетели к лицу девушки. Бровь изогнулась, и в сдерживаемой улыбке дернулись уголки губ.

Это и был сам Груць, повадкой и вальяжностью он напоминал Гильде отъевшегося на амбарных мышах молодого кота.

– О, моя Гильда, рад видеть тебя! А я уж боялся, что ты сбежала от папаши Крайта! Мы у ворот, а ты не встречаешь нас и не плачешь от радости. Как так, Гильда, как так? Неужто мы не заслужили даже малой толики радости в твоих глазах?

– А что мне радоваться-то? – Гильда аккуратно, чтобы не расплескать воду на ноги, поднималась по ступенькам лестницы. – Вам вон мои чепчики не нравятся. А я их вообще-то только по одной причине ношу – чтобы в вашу еду моя шерсть не попала.

– Шерстяная Гильда – это ново! Смотри, Крайт прознает про это – начнет с тебя, как с овцы, еще и шерсть требовать! – пошутил тот, к ногам которого, признавая за своего, жались, по-щенячьи повизгивая, оба огромных Крайтовых пса. Они нещадно молотили хвостами по бокам и припадали на лапы. Вели себя совершенно неподобающим для взрослых собак образом, совершенно одурев от любви к этому человеку.

– Молодец, Рылец, ты превзошел меня в антигалантности, – с ехидством хохотнул Патлатый. – Я, по крайней мере, одну ее маленькую шапчонку обозвал ночным чепцом, а ты целую Гильду окрестил овцой.

– Это не я сделал, а Крайт, – вполголоса произнес Рылец. Глядящие на Гильду карие глаза, опушенные длинными ресницами, своим ласковым выражением словно извинялись за свою неуклюжую грубость. И он добавил значительно громче: – Я сам почитаю ее за королеву!

– Вы уж определитесь, кто я. А то по тому, что вы мелете, выходит, что я коронованная овца, – фыркнула Гильда.

Груць делано возмутился, округлил глаза и зацокал языком:

– Хамы, мерзкие людишки! Как вы могли допустить, чтобы она подумала так! Все, братья мои, жизнь кончена! Мы обидели даму нашего сердца! Она действительно не рада нам! Остается только пойти и сдаться властям!

Внимавшие ему соратники расположились кто где. Одни сидели на коновязи, кто-то примостился на притолоке у колодца, а кое-кто на крыше собачьей будки. Все разом засмеялись, и их громкий смех рассыпался по двору подобно мелкому граду.

Ребята Груця не были полным отребьем. Наевшиеся женской ласки, ни один из них не стал бы насильно тащить Гильду куда-нибудь в угол. Вот если бы она сама выбрала кого-нибудь – другое дело. Им было интересно завоевывать ее внимание, устраивать по приезде словесные пикировки и наблюдать за ее реакцией. За шесть лет знакомства они успели узнать девушку очень хорошо.

Она никогда не лезла за словом в карман, и, что было для них интересно, – зная о том, что представляет каждый из них, она на самом деле их не боялась. Эта девушка была для них скорее забавой, одинокой душой, жаждущей актерствовать в глуши без сцены, чем объектом реальных домогательств.

Если бы она знала, что они видят в ней, – это скорее удивило бы ее, чем польстило самолюбию. Это не был способен увидеть старый Крайт, или заезжий купец, или горделивый потомок знатного рода. Для большинства это качество ничего не значило из-за того, что его невозможно было продать. А другим никогда не пришло бы в голову искать нечто подобное у прислуги постоялого двора.

Вследствие своей тотальной наивности, которую ее работодатель принимал за глупость, она была чиста. Душа, неспособная изыскать выгоду для себя, никогда не опускалась до интриг или желания предать или подставить.

Если бы Крайт узнал, сколько раз Груць и его ребята пытались выведать у девушки что-либо про него самого, он бы пошел в ближайший лесок, выбрал ветку потолще и повесился. Не рассказывала Гильда ничего и про постояльцев. В начале ее работы в «Чистом поле» она просто ненавидела группу Груця лютой ненавистью. Ей было противно все, чем они занимались, и еще более противным было то, что они видели в ней возможного информатора и соучастника.

На упрямую девушку не действовали ни уговоры, ни посулы доли от награбленного, ни угрозы. Мало того, считавшая, что нужно относиться к ближним так, как хотелось бы, чтобы они относились к тебе, Гильда первое время еще и пыталась проповедовать эту истину среди членов банды.

Однажды, раздеваясь перед сном, она обнаружила в кармане своего фартука пару серег. Секунду она смотрела на них как завороженная, а потом выскочила из комнаты и побежала по коридору в сторону спальни, где отдыхал главарь банды. Гильда распахнула дверь, подскочила вплотную к двухметровой фигуре Груця. Тот только поднялся к себе из купальни и стоял посреди комнаты голый по пояс, с полотенцем на шее, пытаясь высушить мокрую шевелюру. Словом, несмотря на то, что прекрасно развитой красивый торс являлся объектом его гордости и краснеть за него ему не приходилось, к вторжению разъяренной женщины он совершенно готов не был. Гильда заговорила, сверкая глазами и едва не задыхаясь от сдерживаемой ярости: