Книга Англия и Франция. Мы любим ненавидеть друг друга - Стефан Кларк

Интересно, что «кресло любви» позже внесло свой вклад в международные отношения, как и Берти при жизни. Во время Второй мировой войны, когда высококлассные парижские бордели обслуживали исключительно нацистских офицеров, оккупанты решили не сдирать с кресла герб принца, «потому что его мать была немкой».

Но вернемся в 1878 год. Берти возвратился в Лондон, несомненно широко улыбаясь, и доложил об успешных переговорах с Гамбеттой, Форин-офис[100]выразил ему благодарность и поинтересовался, не угодно ли принцу выступать в роли дипломата на более постоянной основе. Берти предложили работу, о которой он мечтал всю жизнь.

В 1880-е годы принц продолжал жить в похоти и роскоши, однако начал раздражать небольшую, но влиятельную часть французского населения — тайную полицию, которой поручили присматривать за ним на случай, если он станет обмениваться бунтарскими идеями с роялистками (хотя «кресло любви» совсем не располагало к беседам). Агентам приходилось следить за ним и всеми его любовницами — работенка адская, чего уж там. Поэтому полиция, вероятно, вздохнула с облегчением, когда он стал привозить с собой в Париж английских любовниц, а вскоре пристрастился и к путешествующим американским наследницам, которые все-таки были гражданками республики.

Нельзя сказать, чтобы принц отдавал предпочтение какой-нибудь одной счастливице. Монмартр на рубеже порочных девяностых был не менее порочным, чем всегда. Парижские кокотки кутались в многослойные юбки, но, в отличие от своих викторианских сестер, не рассматривали одежду как щит целомудрия. Так один из биографов принца писал: «Платье было фортификационным сооружением. Каждый бастион приходилось брать штурмом, и капитуляция была подарком за осаду, что ей предшествовала».

Берти воевал с остервенением. Он завел роман с Ла Белль Отеро, испанской звездой «Фоли Бержер», чьи выдающиеся груди вдохновили создателей куполов-близнецов отеля «Карлтон» в Каннах (хотя трудно поверить, что они были столь велики, да еще серые и заостренные).

В «Мулен Руж» он ходил смотреть канкан в исполнении Ля Гулю (танцовщицу прозвали Обжора, потому что во время танца она успевала опустошить немало бокалов вина со столиков). Она вскидывала ногу высоко в воздух, так что ее юбки хлестали по лицам зрителей, и все могли видеть вышитое на ее панталонах сердечко. Ее коронным трюком было сбивать шляпы с головы сидящих в первом ряду посетителей, и можно себе представить, как близко к ее волнующим бедрам подбирались мужчины. Однажды вечером она заметила сидящего за столиком принца и выкрикнула: «Привет, Уэльс! Купишь мне шампанского?» Нет нужды говорить о том, что он это сделал, хотя и был слегка шокирован тем, что она обратилась к нему на «ты».

«Сердечное согласие» достигает кульминации

В 1901 году умерла королева Виктория, с именем Берти на устах. Перед смертью она пожелала, чтобы принц сохранил оба своих первых имени в память об ее любимом муже Альберте, но Берти решил называть себя просто: король Эдуард. Два имени, сказал он, это слишком по-французски.

Похороны матери и организация собственной коронации отняли слишком много времени, и новый король смог вернуться в Париж лишь в мае 1903 года. Как главе государства ему уже не пристало передвигаться с конюшим и прятаться в «Ле Шабанэ», так что это был официальный визит по весьма существенному политическому поводу. Франция по-прежнему высказывала недовольство по поводу колониальной войны, которую вели бритты в Южной Африке против буров, и весьма подозрительно относилась к возможному сближению Британии и Германии — новый король Англии и кайзер были кузенами, и после смерти Виктории эта родственная связь стала еще теснее.

Поэтому Берти высказал предложение Форин-офису съездить во Францию и провести «кое-какую дипломатию». Департамент возражал, так же как и немцы, которых очень устраивала напряженность в отношениях двух ведущих европейских держав, но зов Парижа был слишком силен, и Берти поступил по-своему.

Однако, когда он прибыл в Париж, настроение у него резко упало. Ситуация складывалась угрожающая. Он ехал по Елисейским Полям, и его встречали криками «Да здравствуют буры!». Единственным бриттом, кто удостоился радостного приветствия, оказался армейский офицер, которого по ошибке приняли за бура, поскольку он был в форме цвета хаки. Один из сотрудников посольства мрачно произнес: «Французы нас не любят». «Ну почему же?..» — сказал Берти, решив, что эта поездка потребует от него еще больше шарма, чем обычно.

И в тот же вечер, выступая с речью в Британской торговой палате, он произнес слова, которых никогда еще не слышали от британского монарха. Берти сказал:

«Божественное провидение сделало Францию нашим ближайшим соседом и, я надеюсь, нашим добрым другом навсегда. Возможно, в прошлом между нами и были недопонимание и причины для взаимного недовольства [мягко сказано], но все эти разногласия, я полагаю, счастливо забыты, и я верю, что дружба и восхищение, которое все мы испытываем к французской нации и ее славным традициям [тут он, вероятно, имел в виду скорее „Фоли Бержер“ и „Ле Шабанэ“, а не Революцию и Наполеона], в ближайшем будущем перерастут в чувство самой теплой любви между народами наших стран и преданности друг другу».

А тем временем в Лондоне, должно быть, содрогалась земля под Вестминстерским аббатством, когда Эдуард III, Генрих IV, Елизавета I, Вильгельм Оранский и остальные почившие в бозе монархи переворачивались в своих могилах.

Но даже эта елейная речь Берти не помогла покорить парижан. Дипломатической ошибкой стал его поход в театр, где давали прореспубликанскую пьесу, и впервые в жизни ему пришлось удержаться от аплодисментов актрисам. Хуже того, он договорился, что на спектакль придет Ла Белль Отеро, но управляющий театром не пустил ее на порог. Берти получил не только политическую, но и личную оплеуху.

К счастью, прохаживаясь в фойе во время антракта, он заметил французскую актрису, с которой был знаком (а знаком он был со многими). Берти подошел к ней и сказал, что помнит, как аплодировал ее выступлениям (гм!) в Лондоне, где она «представляла всю грацию и дух Франции». Он произнес это по-французски, разумеется, и его слова вскоре цитировало все парижское высшее общество.

Он не утратил наступательного обаяния и на следующий день, в Отель-де-Виль, где рассказывал гостям: «Могу вас заверить, что я с величайшим удовольствием каждый раз возвращаюсь в Париж, где ко мне относятся так, что я чувствую себя как дома». Врал, конечно, — ни его мать, ни жена никогда не позволили бы ему установить у себя в спальне кресло любви.

И наконец, благодаря неотразимому обаянию и дружелюбию Берти (и, возможно, некоторой моральной поддержке со стороны парижанок) отношение к его визиту начало меняться. Речь, произнесенную накануне в Торговой палате, взахлеб пересказывала восторженная французская пресса, и, когда Берти покидал Париж, его провожали возгласами «Да здравствует король!». Он в одиночку сумел переломить дипломатическую ситуацию. Такое впечатление, что многолетние обеды с шампанским и кутежи в борделях начали приносить плоды. Он отшвырнул политические разногласия, как нижние юбки кокоток с Монмартра. Он соблазнил французов, сделав их своими любовниками, и собрал вокруг себя, восседая на дипломатическом «кресле любви».