Книга Кругами рая - Николай Крыщук

Это третье, в конце концов, было названо «концептуально неведомым» – категория интеллектуально бессмысленная, но реально возникающая в процессе измерения (наблюдения, опыта). Иначе говоря, наблюдение, проживание чего-то и создает реальность. «Возможность» формируется качественно как вероятность, и к ней могут применяться математически выразимые законы. У его домашней веры в непостижимое целое мира появилось подспорье. Ведь что такое концептуально неведомое, как не та же единая универсальная форма или душа, являющаяся непосредственным началом всех вещей, о которых говорил еще Джордано Бруно?

ГМ был уверен, что люди, живущие вне этой тайны, живут в не совсем реальном мире и произносят слова, почти лишенные смысла. Ему казалось, что в их семейных отношениях была эта неоговариваемая тайна, для которой они вместе вырабатывали домашний язык. Природа позаботилась о том, чтобы тот не превратился в магистерский язык какого-нибудь средневекового ордена. Мужчина, женщина и ребенок. Муж, жена и сын. Общее хозяйство, поездки, чтение и привилегированный клуб. Последний рубль тратили вместе и весело, книги лежали на полу, дожидаясь нового шкафа, трехколесный велосипед проехал мимо Алешиного детства – он сразу сел на двухколесный. Вопросы, что надеть завтра, решались, но в ритме летучек, а расправляя в вазе гроздья первой сирени, можно ли было думать о бедности? Юмор позволял им избежать сентиментальности и делал невозможным высокий стиль. Зато синий том Цветаевой, который невозможно было купить даже у спекулянтов и который Дуня и Алеша подарили ему на день рождения, становился праздником и событием для всех.

Как могло все это прекратиться в один момент и привести их едва ли не к вражде? Возможно, этот образ семьи и существовал реально только в его сознании и, дорожа сосудом, он не заметил, как из него исчез огонь?

Однако закончим все же с теорией. Участие математики реанимировало старую проблему, то есть ту, которую он обнаружил в юности: о тотальном контроле над человеческими помыслами. Помыслы и возможности были из одного ряда. Возможность имеет математически выраженную формулу и, стало быть, подконтрольна. Выходит, тотальный контроль – это вообще свойство Вселенной. И «каждый волосок сосчитан» – не метафора. Тогда возникал вечный вопрос, от которого ГМ долгое время удавалось уклоняться: как при таком высоком контроле в мир и в человека могло проникнуть зло? Или «концептуально непознаваемое» этически индифферентно?

Вообще говоря, если человек не взял на себя миссию по спасению человечества, все это только кроссворд для досуга. ГМ не чувствовал в себе ни сил, ни желания исполнять роль мессии, ему и с административными функциями было бы не справиться, но, как человек честный, он все же хотел додумать мысль до конца. Разумеется, он знал, что человечество бьется над этим не одно тысячелетие и ответ до сих пор не получен, но стремление к эстетической завершенности побеждало доводы разума.

Вот, вкратце, как выходил он из этого затруднительного для человечества положения. К Тайне (концептуально непознаваемому, феноменальному объекту, метафизике Качества) нельзя применить ни один из человеческих критериев. Сама по себе она ни красива, ни добра, ни справедлива, но при этом стремление к красоте, добру и справедливости есть путь к Тайне, хотя она и не является их причиной, поскольку здесь вообще отсутствуют причинно-следственные связи. А не является причиной Б, но ценность А обусловливает Б. Таким образом, каждое наше душевное, духовное, интеллектуальное усилие в этом направлении дает прибавление Тайне, в то время как ее ценность обусловливает жизнь человека.

Зло, таким образом, побочный продукт недоразвитости, остановки в пути, травмы, неразбуженного импульса, промежуточного состояния, рождающего метастазы зла, при переходе от инстинктивно звериного к осмысленно человеческому. В такой версии не было места инфернальному злу, что снимало ответственность с человека.

Впрочем, если травма, спросим мы, то тоже, какая ответственность? Скорее несчастный случай. Однако ГМ видел здесь нюансы и свою версию считал предпочтительней.

Но и при этом оставался вопрос: как быть? Будь оно потустороннего, природного или исторического происхождения, зло есть.

Ответ оказался банальным, поэтому на нем приходилось настаивать. Единственная область, которой при абсолютной внутренней свободе неизвестна вражда, это творчество. Само же творчество является продуктом тайны и непосредственным проводником к ней.

Действия, вытекающие из этого положения, попахивали педагогикой и просветительством. Потому что промежуточное человечество давно выработало свою псевдокультуру, которая как раз хорошо удобрена для произрастания зла. Оно произвело на свет своих кумиров, само себе является референтной группой и никакой тяги к иным ценностям не испытывает. ГМ понимал, конечно, сколь мало влияние, допустим, литературы на ход вещей. К тому же, возможна ли передача, говоря упрощенно, информации из одной среды в другую, если они никак не сообщаются?

Но вопреки логике он был уверен, что возможно и что история культуры не гибель, а превращение, даже если литература уйдет на периферию, компьютер перестанет узнавать имя Пушкина и сам язык изменится до неузнаваемости. Что-то дойдет со слуха, что-то мелькнет в новом зеркале, перейдет в орнамент, станет частью дизайна, но в конце концов вырвется из-под застывшей лавы. И хотя тщета и тоска этого периода могли оказаться равными чуть ли не всей оставшейся у человечества истории, ГМ продолжал работать так, как если бы его маленькое открытие или просто уточнение смысла могли пригодиться человечеству уже завтра.

* * *

Разумеется, никакому подробному размышлению о своей теории, в его-то состоянии, ГМ сейчас не предавался. И теорию его можно было назвать теорией только условно, сам он никогда о ней не говорил, полагая, что в словесном изложении чувство юмора может оказаться сильнее системы. ГМ ни о чем таком не думал. Он мучительно пытался разобраться в ситуации, хотя всякому и так ясно, что удовлетворительно разрешить ее было нельзя. Тут кто же не растеряется и кто же не станет винить себя? Даже и человек вовсе без воображения поймет, что случился казус, и будет повторять про себя что-нибудь вроде: «Черт возьми! Вот ведь неприятность какая!»

ГМ тоже, конечно, говорил что-то подобное, но при этом в нем начинала работать старая догадка, мысль о себе, поскольку винил-то он себя.

Он вдруг увидел себя честолюбивым отличником или безукоризненным служащим, пытающимся не просто угодить своему шефу, но удивить, поразить его, прочитывая желание в мимике и взгляде еще до того, как оно успело оформиться в приказ. Все это, конечно, довольно смешно и напоминает ехидную гримасу, выползшую из Достоевских, слишком изощренных лабиринтов. Потому что тщеславие в ГМ было не развито. Удовольствие он получал только от собственной оценки и одобрения тех, кого сам ценил. Шефом, перед которым якобы выслуживался ГМ, и был он сам, а значит, не было никакой нужды не только оформлять приказы, но и напрягать мимику.

Скажем все же (хотя это немного напоминает диагноз), что шефом был не совсем и не точно сам профессор, а тот в нем, кто имел непосредственную связь с концептуально-непознаваемым (чего уж теперь бродить в поисках, когда определение найдено).