Книга Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель

Мы все молча следуем за ним. Никто не говорит ни слова. Бессильное солнце блестит в голубом небе. Мы входим в большое помещение и останавливаемся перед печами. Их очень много, и перед всеми лежат венки…

14

— …с лентами. Большие и маленькие, многие уже запыленные. Дверцы печей были открыты, и на них тоже висели засохшие венки, среди них один даже золотой, — рассказываю я Верене.

Семнадцать часов. Уже начинает темнеть. Верена остановилась в гостинице на Карлсплатц и сняла целые апартаменты со спальней, гостиной и ванной. Так она может принимать гостей, не привлекая особого внимания. Во всяком случае, когда я обратился к портье, это не произвело плохого впечатления.

На Верене костюм-комбинезон: очень узкие брюки и очень свободная, с напуском, верхняя часть. Материал костюма с тонкой золотой ниткой. Мы сидим на широком диване перед широким окном. Мы только что пили чай. Я здесь уже полчаса. Я рассказал Верене обо всем, что видел и слышал в Дахау. Она не произнесла ни слова. Когда я пришел, мы расцеловались, но она, должно быть, заметила, что со мной что-то не то, потому как прервала поцелуй, взяла меня за руку и повела к дивану. Мне кажется, что я говорил очень быстро и взволнованно.

Верена не смотрит на меня. Она глядит из окна пятого этажа вниз на уличную сутолоку.

Становится все темнее. Зажигаются первые огни. Я вижу большие неоновые рекламы:

ОСРАМ — СВЕТЛО, КАК ДНЕМ.

РЕКС — ХОРОШИЕ МАКАРОННЫЕ ИЗДЕЛИЯ.

ГОСТИНЫЙ ДВОР.

ЭЛИЗАБЕТ ТЕЙЛОР В ФИЛЬМЕ

«БАТТЕРФИЛЬД 8».

Я вижу тысячи людей, набивающихся в трамваи, сотни машин, ждущих зеленого света у светофоров, а затем устремляющихся бесконечными вереницами в разных направлениях. Сейчас конец работы в учреждениях. Время, когда люди едут домой…

Сейчас они расходятся по домам — бедные и богатые, из ломбардов и банков, из мастерских и магазинов, из государственных учреждений и фабрик.

Никогда я еще не видел такого количества людей и машин на такой громадной площади.

При взгляде вниз может закружиться голова.

ПОКУПАЙ У ЛИНДБЕРГА.

ДРЕЗДЕНСКИЙ БАНК.

КИНОСТУДИЯ УФА.

СТРАХОВОЕ ОБЩЕСТВО «ВИКТОРИЯ»…

Как много людей! Как много людей! Сколько из них, кто постарше, могли…

Нет, нет, нет, не думать об этом! Да, да, да, постоянно думать! Я хочу навсегда запомнить то, что пережил сегодня, я никогда не смогу этого забыть.

Бертольд Брехт написал: «Пусть другие говорят о своем позоре, я говорю о моем».

Верена продолжает неподвижно глядеть в окно. Чай стоит перед нами, в номере работает кондиционер, здесь все новое, солидное и красивое, я чувствую запах «Диориссимо», аромат ландышей.

— Всего в получасе езды отсюда, — говорю я.

Она молча кивает, продолжая смотреть вниз на кишащий муравейник Карлсплатца. Потом вдруг переводит взгляд на меня. В сумерках, в отсвете огней улицы ее огромные черные глаза сияют как звезды. Своим гортанным, хрипловатым голосом она говорит.

— Оливер, можешь мне ничего не говорить.

— О чем?

— О том, что ты хотел сказать.

У меня вдруг перехватывает дыхание. Я подымаюсь и пытаюсь сделать глубокий вдох. Это мне не удается. Я смущенно бормочу:

— Мне очень жаль. Я так ждал, так радовался.

— И я.

— Но я не думал, что это так ужасно.

— То была моя промашка.

— Нет.

— Да. Ведь это я предложила.

Наконец мне удается как следует вздохнуть. Я сажусь опять рядом с ней и глажу ее колени, глажу материал с золотой ниткой.

— Верена, если б ты там побывала с нами.

— Это не обязательно. Я и так тебя понимаю. Я очень хорошо тебя понимаю, мой милый.

— Я не могу, Верена… не могу… Я боюсь, что вдруг расплачусь, как один парень в лагере. Боюсь, что расплачусь, когда обниму тебя и все испорчу…

— Я понимаю. Понимаю тебя.

— Как нескладно все. Мы одни. В другом городе. Ни одна душа нас не знает. У нас полно времени. Мы оба этого хотим. А тут надо же такому случиться.

— Помолчи. Все нормально. Все хорошо. Как здорово, что ты сидишь рядом и что у нас полно времени, и мы в другом городе, и ни одна душа нас не знает.

— Может быть, если я немного выпью…

— Нет, — говорит она. — Не нужно ничего пить. Ты не должен пить. Ты не должен забыть то, о чем мне рассказал.

— Я запишу все. И то, как мы здесь…

— Да. И это тоже.

— Верена, я люблю тебя.

— Мой муж тоже был в партии. Он не имел отношения к Дахау. Но он был в партии.

— А как ты думаешь, Верена, сколько из тех внизу были в партии? Как ты думаешь, кто сидит вон в той машине, в том трамвае, в том вон автобусе?

— Твое поколение не ответственно за это. Но я, я знала, когда выходила замуж, что господин Манфред Лорд был в партии. Отец Эвелин не был в партии. Я вышла замуж за господина Лорда по расчету, по холодному расчету.

— Потому что тебе нечего было есть.

— Разве это оправдание?

— Да. Нет. Я не знаю. Пожалуй, для женщины — да.

— Оливер?

— Да?

— А твой отец тоже был в партии?

— Разумеется! А ты думаешь, отчего у меня так погано на душе?

После этого мы молчим, держась за руки, а на улице становится все темнее, снизу доносится глухой шум. После обеда небо затянулось облаками, и сейчас начинает потихоньку моросить. Блестящие капельки бегут по оконным стеклам. И кажется, что окно начинает плакать.

По ком?

15

Не меньше часа мы сидим вот так рядом, держа друг друга за руку, молчим и смотрим в окно на огни и людей внизу.

Хрипло и низко звучит ее голос, когда она наконец говорит:

— Ты… ты знаешь наш договор. Тебе известна жизнь, которую я вела. Ты знаешь, что я за женщина. Ты знаешь, что между нами никогда не должно дойти до любви. Но если бы я прожила другую жизнь, если бы все было по-другому, то… сегодня я влюбилась бы в тебя, Оливер.

Я молчу.

Спустя некоторое время она говорит:

— Может быть, возьмем такси и немного поездим по городу?

— Хорошо. Ты знаешь Мюнхен?

— Нет.

— И я не знаю.

Она надевает дождевик и повязывается косынкой. Мы покидаем номер и спускаемся на лифте вниз, в холл гостиницы.