Книга Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель

— Каково соотношение?

— На тридцать иностранцев один немец, — ответил бывший узник.

Кстати, он точно так же хромает, как наш доктор Фрай. Весь класс молча идет за ними.

Нет только Ноя. Он попросил разрешения остаться в интернате. Видно, что без него Вольфганг чувствует себя не в своей тарелке.

Фридрих Зюдхаус выглядит так, будто вот-вот взорвется. Он что-то бормочет себе под нос. Я не могу понять — что.

Прекрасная погода. Голубое небо. Прозрачный воздух. Ни малейшего ветерка. Мы идем к крематорию, к баракам. Здесь страдали тысячи и тысячи людей. Здесь терзали, мучили, пытали тысячи и тысячи. Вот крематорий. Здесь сжигали тысячи и тысячи. В получасе езды от Мюнхена. Меня охватывает ужас.

Мы слышим карканье ворон. Неожиданно я вижу перед собой барак, над входом в который висит вывеска: ТРАКТИР.

— Здесь есть трактир? — говорю я.

— Здесь два трактира, — отвечает Шрайнер. — Люди, живущие здесь, заходят сюда вечером попить пивка. Некоторое время на вывеске было даже написано: ТРАКТИР У КРЕМАТОРИЯ.

— Это неправда, — говорит Вольфганг, и я вижу слезы в его глазах. — Этого не может быть!

— И все же это правда, — спокойно возражает Шрайнер. — Хозяину пришлось закрасить последние два слова на вывеске только после того, как из Бамберга приехали несколько человек и стали протестовать. Он не хотел ничего плохого — бывший хозяин, — он просто хотел продавать побольше пива. Кстати, раньше это было дезинфекционное помещение.

— Что такое дезинфекционное помещение?

— Тебе же сказали — что трактир!

— Пошли дальше, — говорит доктор Фрай и, хромая, идет дальше вместе с хромающим Шрайнером впереди нас.

Дети играют мячами, волчками, обручами. У некоторых велосипеды. Из крыш торчат телеантенны. Но, поскольку лагерь такой громадный, это, как говорится, ничего не значит. Я воспринимаю все как одну громадную, навевающую ужас пустыню. И это в получасе езды от Мюнхена…

— Сейчас я покажу вам музей, — говорит хромающий Шрайнер. — Он находится в крематории.

В крематории стоят столы, на которых лежат открытки и брошюры. Есть еще несколько витрин с жуткими напоминаниями об этой преисподней. В углу стоит некое деревянное сооружение.

— Это один из так называемых козлов, — поясняет Шрайнер. — К ним привязывали узников и избивали плетьми.

Вольфганг плачет уже навзрыд. Вальтер пытается его успокоить:

— Прекрати, Вольфганг… Прекрати же!.. Все смотрят на тебя!

— Ну и пусть смотрят… пусть…

— Но ведь все это было так давно!

Так давно!

Шрайнер говорит:

— А вот одна из наших книг для отзывов посетителей, — и показывает на пульт, где лежит книга. Я хочу взять эту раскрытую книгу, но ничего не получается.

— Мы ее прикрутили, потому что одну из книг у нас украли, — поясняет Шрайнер. — Погодите, я сейчас принесу вам несколько других.

Он выходит и вскоре возвращается с полдюжиной книг в сером переплете.

— Сколько у вас бывает посетителей? — спрашивает доктор Фрай.

— Приблизительно полмиллиона в год, но, как я уже говорил, намного больше иностранцев, чем немцев.

Мы заглядываем в книги. Насколько я могу понять, записи в книге сделаны американцами, испанцами, голландцами, китайцами, японцами, израильтянами, арабами, персами, бельгийцами, турками и греками, но больше всего записей англичан, французов и, конечно же, немцев.

Вольфганг стоит у окна, повернувшись ко всем спиной, но по его вздрагивающим плечам видно, что он плачет. Он не хочет, чтобы это видели. Но это все равно видно.

А за окном, перед которым он стоит, простирается альпийский мир от Альгоя до Берхтесгадена.

Мне кажется, Вольфганг его не видит.

Вдруг мне вспоминается шеф. Он точно так же стоял у окна своего кабинета спиной ко мне, когда произнес:

— Если Геральдина не выздоровеет полностью, то виноват в этом буду только я.

Чепуха, конечно.

Такая же чепуха, как если Вольфганг сейчас думает, что он виновен или несет часть вины за то, что творилось здесь, только потому что он сын своего злосчастного отца.

Можно ли его переубедить?

Я думаю, что это бессмысленно. Когда я попытался возразить шефу, он велел мне уйти.

Шеф и Вольфганг, оба невиновны, чувствуют себя виноватыми в чужих грехах.

Если бы здесь был Ной! Тот наверняка сказал бы что-нибудь умное в утешение. Мне не приходит в голову ничего утешительного и умного. Я вынимаю блокнот и переписываю кое-что из книги отзывов. Вот эти записи. Фамилии и адреса я опускаю, потому что не знаю людей, сделавших их, и не знаю, понравится ли им, если я их упомяну. Но это подлинные и дословные записи из книги:

Как только люди способны на такое? Я считаю, что это предел всего!

Honte aux millions d'allemands qui ont laisse ces crimes s'accomplir sans protest[94].

О несчастное, истерзанное отечество! Тем больше мы любим тебя!

Jamais plus?[95]

Я за то, чтобы наконец снести эти постройки.

Позор, что в таком месте сочли возможным открыть рестораны!

Что ж, такое бывает и скоро вернется!

То, что здесь происходило, — очень плохо, и не надо постоянно подогревать память об этом. Когда-то нужно уйти от прошлого. Кроме того, рядом надо бы соорудить мемориал русских концлагерей.

Не делайте за это ответственными нас — молодое поколение. Достаточно того, что за это пришлось бедствовать нашим отцам.

Вчера один немец сказал мне в одной из гостиниц в Дахау: «В концлагере нечего смотреть. Про него рассказывают много историй. Но это неправда». Теперь, если я его встречу, то убью.

Where, oh where were the thinking Germans?[96]

Под этим кто-то написал:

What did you expert to do about it?[97]

Еще грустнее, чем смотреть музей, читать эту книгу. Музей — это прошлое, книга — настоящее.

— Позвольте теперь попросить вас проследовать за мной в камеры, где производилось сжигание, — говорит Шрайнер.