Книга Старая девочка - Владимир Шаров

Дальше Смирнов сказал, что обычно во время таких поездок Сталин любит побывать в одном-двух домах простых советских людей, любит не спеша посидеть с ними за столом, побеседовать, посмотреть, как они живут; это очень важная часть визита, и организация ее полностью поручается Ерошкину. Смирнов не мог говорить прямо, но и так всё было понятнее некуда. Ясно, что один из тех двух домов простых советских людей, куда Ерошкин должен будет повести Сталина, был дом Веры. Впрочем, завершая разговор, сказал Смирнов, маршрут визита полностью еще не согласован, это лишь наметки, если же поездка по каким-то причинам окажется невозможной, Ерошкину в эти же сроки придется подумать об откомандировании объекта в Москву. Последние слова Смирнова не понять тоже было трудно.

Как ни странно, этот звонок Смирнова ни жизнь воркутинцев, ни жизнь самого Ерошкина не изменил. До мая было пока далеко, сейчас, посреди тридцатиградусных морозов, ему было даже трудно представить, что когда-нибудь Волга вскроется и будет тепло, да и поручение, которое возложил на него Смирнов, каким бы ответственным оно ни значилось, не было сложным. Недели, чтобы организовать визит Сталина к Вере, было более чем достаточно.

Впрочем, подготовка к этой поездке и в Москве, и в области уже шла. Через три дня на именинах жены Сухоруков сказал ему, что получено распоряжение из Москвы о переводе частей НКВД на казарменное положение и об отмене с первого марта и до лета всех отпусков и отгулов. Гости к тому времени разошлись, они сидели вдвоем в сухоруковском кабинете и, вспоминая молодость, не спеша пили коньяк. Похоже, Сухоруков или хотел его предупредить, или, наоборот, выспросить, потому что после очередной рюмки вдруг снова вернулся к этому московскому приказу и сказал: “Такое обычно бывает, когда ждут высокое начальство, – и на всякий случай добавил, – очень высокое”. Ерошкин, однако, разговор не поддержал, и дальше они уже к нему не возвращались. Войска НКВД в Ярославле тогда пробыли на казарменном положении ровно пять недель. Сталин умер пятого марта, не дожив до свидания с Верой чуть больше двух месяцев, но отмена распоряжений, связанных с его поездкой по Волге, задержалась почти до апреля.

Ерошкин, больше тридцати лет проработав в системе, знал ее неплохо и хорошо понимал, что после этой смерти в стране изменится многое, может быть, раньше другого она затронет как раз Веру. Доживи Сталин до мая, попади он сюда, в Ярославль, – и Вера снова, как в конце тридцатых годов, оказалась бы в центре всего, но он умер, теперь Ерошкин был уверен, что, найдя предлог, дело номер 15155 скоро закроют. Случилось это даже быстрее, чем он предполагал. Уже в начале лета из разъяснения, полученного с Лубянки, он узнал, что все воркутинцы, все до одного подпадают под объявленную амнистию, в связи с чем с тридцать первого августа финансирование их объекта ГУЛАГом прекращается. Чуть погодя и самому Ерошкину было предложено подать в отставку, указав как причину выслугу лет. Впрочем, на Лубянке тогда была настоящая паника, летели десятки голов, и то, что посоветовали Ерошкину, было хорошо и почетно. Смирнов это ему и сказал, добавив, что сейчас никто ни о чем большем не мечтает.

Когда Ерошкин объявил воркутинцам, что отныне они – свободные люди и могут распоряжаться собой: куда хотят ехать, где хотят жить, они встретили его слова без всякой радости, и Ерошкин был им за это благодарен. Однако часть зэков за лето и вправду из Ярославля уехала. Уехали те, у кого остались семьи или у кого были родные, готовые их принять, но всё это были люди, уже побывавшие у Веры, из остальных пускаться в путь не захотел никто. В итоге к августу число воркутинцев сократилось едва ли на четверть. Конечно, Ерошкин был этим тронут, но что делать дальше, когда деньги на счет коммуны поступать перестанут, он представлял себе с трудом.

И тем не менее они тогда выплыли. У Ерошкина была хорошая военная пенсия, кроме того, были и накопления на сберкнижке, так что сначала кормил их он, хоть и скудно, но всех. Потом зэкам оформили свои пенсии, и проблема довольствия постепенно решилась. Главное же, безусловно, сделал Сухоруков, причем сам, никто его ни о чем не просил. Историю воркутинцев он знал еще с довоенных лет, двух из них – Корневского и Колпина – вместе с Ерошкиным даже пару раз допрашивал, и теперь, посочувствовав зэкам, дал указание паспортному столу всех официально прописать в том доме, который они занимают. Трудно сказать, насколько это было законно, но неразбериха в органах царила тогда редкая, и внимания никто не обратил. В общем, к зиме они уже снова жили так, будто по-прежнему находились в ведении ГУЛАГа.

Еще за несколько лет до смерти Сталина, когда никому и в голову не приходило, что дело Веры может столь бездарно кончиться, зэки, разговаривая с Ерошкиным, однажды обмолвились, что и сейчас Вера возвращается назад вовсе не гладко. Раньше больше других ей мешал Клейман, но и теперь, когда органы оставили ее в покое, каждый год у нее бывает по несколько очень тяжелых дней, которые она проходит с трудом. Они даже назвали ему эти дни, возможно, не все, но главные: день рождения Иосифа и день их бракосочетания, дни рождения дочерей – в эти дни ей было так плохо, стыдно, что, уходя назад, она уходит и от своей семьи, что она не раз думала, что больше не выдержит. Ерошкин тогда сделал всё, чтобы добиться, откуда зэки получили эту информацию, но они уклонялись, и ничего выяснить не удалось. Докладную на сей счет Смирнову он, правда, отослал, но собственноручно приписал, что ему это представляется обыкновенной мистикой и он не думает, что на слова воркутинцев стоит обращать внимание.

Может быть, из-за ерошкинской приписки, но скорее просто по безалаберности Москва на его докладную даже не ответила. Потом несколько лет было тихо, разговоры эти постепенно забылись, но с конца пятьдесят третьего года Ерошкин опять всё чаще слышал, как зэки между собой говорят, что с Верой плохо, причем день ото дня хуже, причина же в ее матери. Никаких источников воркутинцы по-прежнему не называли, но, научившись относиться к Ерошкину с доверием, теперь и рассказывали ему больше. Сам он никому в душу не лез и думал, что зэки раз в несколько месяцев бывают у Веры, тогда, наверное, она им и жалуется.

* * *

Жить в Ярославле у родителей Вере всегда было нелегко. Отец с самого начала не поддерживал того пути, который она выбрала, но человек он был мягкий, тактичный, и единственное, что делал, это приваживал к дому жен воркутинцев. Надеялся, что, переговорив с ними, их выслушав, Вера одумается. Вера плакала, умоляла отца не пускать их, долго он не шел ни на какие уступки, на упреки же отвечал, что воспитан так, что не открыть дверь и не пригласить в дом женщину, которой деться некуда, не может. Правда, мать была тогда на ее стороне. То ли потому, что, как правило, эти женщины ей не нравились, казались грубыми и вульгарными, но, скорее всего, дело было в другом: потеряв тридцать лет назад Ирину, она была готова терпеть, оправдывать что угодно, только бы не лишиться и Веры. Позже Вера даже слышала, как она защищала ее перед отцом, говорила, что после того, как Иосифа забрали, Вера поняла, что тот путь, который она выбрала, вступив в партию, был неправильный, и теперь, словно блудный сын, она возвращается к ним, своим родителям, – зачем же ей мешать?

Однако в конце пятьдесят третьего года, после того как отец заболел, ее взгляд на то, что делала Вера, стал меняться. С каждым днем она меньше и меньше верила, что всё это затеяно Верой, чтобы вернуться в семью. Отец чувствовал себя плохо, операция, во время которой ему вырезали четверть желудка, не помогла, и мать знала, что жить ему осталось не больше года. Нервничая, она то и дело подступала к Вере: почему сейчас, когда Сталин, слава богу, наконец в гробу, ей и дальше надо бежать из этой жизни, почему она не остановится, не начнет жить как все, чего боится? У Веры было ощущение, что ее цель – доказать отцу, что раньше, сочувствуя дочери, она не ошибалась, но времени мало и она отчаянно спешит, хочет, чтобы он успел увидеть, что с ней, с Верой, всё в порядке.