Книга Такая работа - Сергей Демьянов

— Зачем?

— У вас кровь идет.

Я содрал перчатку и провел рукой по лицу. Так и знал. Всегда этот момент упускаю. Кровь капнула на казенный халат.

Интересно, чем они их тут стирают, что желтоватых разводов не остается? У меня дома ни одной белой шмотки нет. И не потому, что мне цвет не нравится.

Пришлось запрокинуть голову, прижать салфетку к носу и так вставать. Неудобно, конечно, но прямо сейчас не я тут был главным страдальцем.

Вампирша лежала передо мной, запеленатая в черный мешок для трупов. Ее лицо было безучастным, глаза — сухими, грудь оставалась неподвижной. Зомби не способны выражать эмоции.

Но внутри себя она плакала так, как будто ее горе никогда не пройдет.

— Уходи, — сказал я. — У меня больше нет власти над тобой.

И она ушла.

Мешок сдулся. Я на мгновение задумался, как полковник Цыбулин будет объяснять пропажу тела из запертого помещения, но почти сразу оборвал себя. Не мое это дело. Своих проблем хватает.

Я знаю кое-кого, кто считает, что распределением новых жизней после смерти занимается специальное мудрое существо, оценивающее все наши поступки. Это было бы вполне логично, но на самом деле все обстоит немного иначе.

В тот момент, когда человек умирает, у него внутри словно щелкает потайной рычажок. Он встает в положение «по умолчанию». И тогда человек становится таким, каким его изначально задумал бог. Я не очень в него верю, но ничем другим этот эффект объяснить не могу.

Это длится не так долго — минут десять или около того, пока душа не нырнет в свою следующую историю, которая вылепит из него нечто совершенно иное. Некоторым эти десять минут кажутся вечностью.

Вечностью, проведенной в аду.

Я не сомневаюсь, что вы — именно вы, тот, кто читает эти строчки, — хороший человек.

Вы не пинаете маленьких собачек, не насилуете детей, не воруете еду у пенсионеров и не берете взятки. Вы никогда не напиваетесь так, чтобы потом не помнить, что делали, и не распахиваете полы своего пальто в троллейбусе, чтобы кто-нибудь увидел ваш член. Вы молодец и вообще никогда не совершаете действительно плохих поступков.

А теперь вообразите, что вы делали все это раньше, но только сейчас об этом вспомнили. Сейчас, когда вы — хороший человек.

Что-то вроде этого вы и почувствуете, когда вам придется оценить прожитую вами жизнь с позиций совершенного существа. Никаких оправданий. Никаких уважительных причин. Никаких способов искупить свою вину.

Все уже сделано, и ничего нельзя исправить.

Каждый из нас рано или поздно умрет. И каждый из нас, сколь угодно циничный и равнодушный, однажды получит в свое распоряжение идеальную совесть, общаясь с которой проведет время до следующего рождения. Я не уверен, что это срабатывает. У меня нет ни одного доказательства того, что в каждой следующей жизни человек изо всех сил старается быть лучше, чем в предыдущей.

Но эту следующую жизнь он выбирает себе сам.

Обычно — неосознанно, потому что никаких сил нет сохранять сколько-нибудь приличное осознание, когда тебе так больно и так стыдно. Иногда этот выбор выглядит чертовски глупо и жестоко. Примерно в той же степени, что и — знаете, наверное? — «если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя».

А потом истеки кровью, занеси инфекцию и умри от заражения. Это все равно будет лучше, чем еще раз почувствовать себя чудовищем.

Мне остается только верить в то, что разработчик этой системы знал, что делал. Во всяком случае, все остальное у него вышло намного лучше, чем если бы этим занимался я.

Я знаю, что из себя представляет смерть, и могу доказать, что она вовсе не является концом чего бы то ни было принципиально важного. Но есть причина, по которой я изо всех сил стараюсь выжить и протянуть подольше.

Я не очень хороший парень на самом деле. И я боюсь смерти.

У Мари Дюпон была паршивая жизнь и до того, как я в нее влез.

Только теперь она знала, как так вышло, что она ею живет. И я не был уверен, что на ее месте смог бы поступить с собой так же.

— Я должен извиниться перед вами, — сказал полковник Цыбулин. — Я не знал, как это… как все это работает. Наверное, мне не стоит этого говорить, но вы — страшный человек.

У него в глазах был ужас, старательно скрываемый, но все же вполне различимый. Он протянул мне руку.

Секунду или две я тупо смотрел на нее, пытаясь понять, что этот мужик от меня хочет. А потом протянул свою. У меня пальцы были перемазаны кровью, но это уже было не очень важно.

Репутация — жуткая вещь, особенно если она вам не по размеру.

Конечно же он рассказывал ей, чем занимается!

Разумеется.

Иначе и не могло быть, они же очень давно вместе. У нее просто это вылетело из головы. Наверное, это было что-то сложное. Что-то такое, чего она не смогла понять, когда он объяснял.

— Ты никогда ничего не помнишь, — раздраженно бросил Папернов. — Ты никогда ничего не слышишь. Почему мне все приходится повторять тебе по сорок раз?

Она не знала, почему она такая тупая. В последнее время она чувствовала себя больной. Но ей все равно было стыдно.

Нож смотрел на нее со стола, подмигивая блестящим гвоздиком в рукоятке. Не было ничего проще, чем взять его и воткнуть себе в солнечное сплетение.

Домой меня довезли, и это было хорошо, потому что видок у меня был тот еще.

И еще пол-литра виски во внутреннем кармане куртки. Когда мы поднялись наверх, Цыбулин вытащил из стола дежурного бутылку с квадратным донышком и протянул мне. Молча. Кое-кто мог бы назвать это взяткой, но не я. Во всяком случае, не сейчас.

Полковник рассчитывал на мою лояльность в будущем, но это не подарок был.

Лекарство.

Я поднялся к себе в квартиру, сгреб всю наличку, какую нашел, и рванул к ближайшему банкомату, чтобы запихать ее на карточку. Можно было, конечно, и в банк нагрянуть — по понедельникам они работают до восьми. Но я меньше всего сейчас хотел топтаться в очереди и разговаривать с живым человеком по ту сторону стойки.

Не знаю, кто придумал интернет и банкоматы, но он сделал это для таких, как я.

На счете у меня оставалось восемнадцать рублей и тридцать восемь копеек. Не совсем та сумма, которая мне прямо сейчас нужна была в электронном виде.

Есть кое-что, что можно оплатить только таким образом. Мне надо было свалить отсюда подальше, потому что сил моих не было уже пялиться на снег, людей и фотографии с места преступления.

Я чувствовал себя так, как будто у меня внутри была вечная мерзлота. И вообще ни черта больше — ни оленей, ни ягеля, ни чукчей.

Есть вещи, которые можно вылечить, хорошенько отоспавшись или нажравшись в сопли, но это была не одна из них. Я не мог уже с этой поганой погодой в одном городе находиться. Я промерз насквозь, как лягушка зимой в мелком пруду, а еще даже январь не наступил.