Книга Синагога и улица - Хаим Граде

В придачу он нашел свою жену лежащей на диване с мокрым полотенцем на голове. Все лампы в квартире горели, как будто хозяйка только что пробудилась от дурного сна и боялась теней. Стол все еще был застелен субботней скатертью с остатками выставленного для жен даянов угощения. От разговора с приглашенными ею же самой женщинами Переле заболела. Но на этот раз муж не стал считаться с ее развинченными нервами и излил на нее всю свою злость: она обрекла его на унижения и на позор, вытащив из Грайпева и сделав проповедником в гродненской синагоге! На оскорбления и поношение она послала его в дом реб Мойше-Мордехая Айзенштата. Ребе Ури-Цви рассказал, что произошло в доме гродненского раввина, и тем временем вспомнил слова, которые крикнул ему вслед еще один приверженец «Агуды», что он вместе со всеми обывателями из синагоги, в которой проповедует, — ничто по сравнению с главным раввином Гродно, главой и законоучителем всех сынов Изгнания.

— Слышишь? Я ничтожество по сравнению с гродненским раввином, а он для них не менее чем глава и законоучитель всех сынов Изгнания! Я тебе больше скажу! Его приближенные заявляли мне это даже в его присутствии, еще до того, как его вызвали к жене, и я не заметил, чтобы его это сильно огорчало, хотя он для вида и рассердился на своих молодых приближенных.

— Мои сегодняшние гостьи, жены даянов, тоже болтали, что он еврейский римский папа, что он один такой во всем свете, а проповедников много, — тихо-тихо просипела Переле, показывая пальцем мужу на стул, чтобы он присел рядом с ее диваном. — Когда я увидала, что ты входишь злой, то подумала, что ты раздражен из-за того, что местный раввин плохо отзывался обо мне.

Оперев свои тяжелые руки на расставленные колени, реб Ури-Цви сидел напротив жены и говорил, что не понимает, зачем гродненскому раввину надо было говорить о ней плохо из-за того, что они когда-то были женихом и невестой. Похоже, тот даже не помнит, что такое когда-то было. Он рассказал и о том, о чем он пытался разговаривать с гродненским раввином, а тот прерывал его и спрашивал о внуках, как будто ни о чем другом с бывшим грайпевским раввином не стоило и говорить. Переле посмотрела на мужа сухими глазами и облизала высохшие губы кончиком языка. Она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, как будто не могла пошевелиться. «Он уже даже не помнит, что я была его невестой? Ничего, он еще об этом вспомнит!» — прошипела она про себя и спросила мужа, почему, оправляясь к гродненскому раввину, он не взял с собой сыновей. Ведь Янкл-Довид и Гедалья были в синагоге во время его проповеди, как и каждую субботу. Он должен был взять их с собой.

— А если бы я взял их, то сделался бы в его глазах важным человеком? Может быть, ты думаешь, что его приближенные так восхитились бы нашими сыновьями, что не стали бы нападать на меня? Что-то ты сегодня говоришь сплошные глупости, прямо как ребенок, — повернулся на стуле реб Ури-Цви. — Ты же слышала! В глазах его приближенных я по сравнению с ним ничтожество, а он — не менее чем глава и законоучитель всех сынов Изгнания.

Переле хотела сказать, что Янкл Довид и Гедалья тоже ценят гродненского раввина больше, чем собственного отца, но произнесла глухим болезненным голосом нечто совсем другое: жены даянов правы. Проповедник в синагоге — это не то что главный раввин города. С сегодняшнего дня он больше не будет читать проповедей в Каменной синагоге. Если он так дорог синагогальным старостам, как они говорят, то пусть они добьются по-хорошему или по-плохому, чтобы и он тоже был причислен к городскому раввинскому суду и чтобы ему платили из той же самой кассы, что и прочим даянам. Тогда он, помимо выполнения функций даяна, будет заодно уж читать и проповеди в их синагоге. А если он ее не послушается и будет и дальше проповедовать до того, как станет одним из городских даянов, то вместе с проповедями может заодно уж приготовить и траурную речь для ее похорон.

Реб Ури-Цви снова повернулся на стуле и хотел ответить резкостью, но слова жены о том, что она готова умереть, сильно перепугали его. В принципе ему очень понравилось, что Переле вступается за его достоинство. Гродненский раввин — это действительно гродненский раввин. Но ведь и он сам протрудился всю жизнь во имя Торы и по закону не должен прощать оскорбление своего достоинства знатока Торы.

8

Из-за летней засухи ветер уже ранней осенью стряхнул с деревьев множество сожженных жарой листьев. Потом наступили дождливые дни, и остававшиеся на ветвях пучки листьев тяжело свисали с них, промокшие и набухшие. Влажный запах гнили щекотал ноздри. Сырость проникала в кости. От нее ломило колени. Лишь глубокой осенью небо неожиданно стало проясняться. Уцелевшие на ветвях листья светились нежным прозрачным золотом. Жители города сняли калоши и дождевики, оставили дома зонтики. Они улыбались вымытому поголубевшему небу и грелись в последнем ласковом солнечном свете. И только евреи Торы и заповедей не радовались живительному свету солнца. Их глаза буквально пылали от разгоревшегося конфликта.

Во главе стола в комнате заседаний раввинского суда сидел реб Мойше-Мордехай Айзенштат. По одну сторону стола сидели даяны, а напротив них — старосты Каменной синагоги. Собрание тянулось уже долго. Стороны ссорились и мирились, добивались своего по-хорошему и по-плохому. Даян со Старого рынка, старик с маленькой бородкой и в очках, практиковал заговоры от сглаза и раздавал благословения, как знахарь-чудотворец. Но сейчас он прямо-таки хрипел от злости каким-то заржавленным хихиканьем:

— Хи-хи-хи. Из-за того, что проповедник из какого-то маленького местечка может растолковать недельный раздел Пятикнижия, он заслуживает места даяна в гродненском раввинском суде?

Даян с Замковой улицы, еврей с мягкой бородой, широкоплечий и с умными быстрыми глазами, был по своей натуре мягкосердечен, он разбирался в торговом деле и умел находить общий язык с людьми, как и его жена, добродушная, модно одетая Башка. Однако на этот раз он разделил свою пушистую бороду на две равные половины и с пылом раскачивался взад-вперед:

— Нельзя говорить про грайпевского раввина, что он какой-то там проповедник из маленького местечка. Он большой знаток Торы и достойный еврей. Вопрос состоит в том, как мы можем поделить то небольшое содержание, которое нам выделяют, с еще одним человеком?

— Не бывать этому! — воскликнул даян из Волковысского переулка, въедливый сгорбленный еврей с длинной седой бородой и черными бровями, жесткими и колючими, как пучки проволоки. — Если бы даже грайпевский раввин был так же велик, как реб Акива Эйгер[243], а касса нашего раввинского суда была бы полна золота, мы и тогда не согласились бы на еще одного даяна только из-за того, что этого требует Каменная синагога. Завтра придут старосты других синагог и потребуют, чтобы и их проповедники тоже стали членами раввинского суда. Не бывать этому!

— Даже гродненский раввин не может ввести в состав городского раввинского суда своего сына или зятя. Разве что если этот сын или зять заменит его. И даже в таком случае ему потребуется согласие всего раввинского суда, — высказал реб Мойше-Мордехай то же самое мнение, что и остальные даяны, хотя сказал он это спокойным и мягким голосом.