Книга Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Были 300 000 простых душ, которые истово верили в чудесные способности и добродетели и о. Георгия, и государя, и которые охотно откликнулись на призыв Гапона идти к государю «во сретение», не видя в том ничего дурного или мятежного. Если сам Гапон плохо понимал, желает ли он утверждения правящей династии, монархического переворота или революционного установления республики, то эти «малые» и подавно не задумывались ни о какой политической борьбе. Всё мыслилось как некий особый праздничный акт, то ли духовный, то ли светский, так что главная («путиловская») колонна во главе с о. Георгием утром 9-го стихийно приобрела вид пасхального крестного хода – с пением «Спаси, Господи, люди твоя…» и позаимствованными из ближайшей часовни иконами, хоругвями и церковными облачениями.

Был государь, который слыхом не слыхивал ни о Гапоне, ни о гапоновском «Собрании рабочих», ни о «петиции», но только что пережил нечто вроде покушения: во время салюта по поводу Крещенского водосвятия на Неве, одна из пушек вдруг выстрелила боевым зарядом в сторону помоста у Иордани, где в полном составе находилось августейшее семейство[223]. Николай II, склонный видеть в случившемся простое недоразумение, пробовал шутить («Моя же батарея меня и расстреливает! Только плохо стреляет!»), но высшие чины его охраны категорически настояли на том, чтобы он до выяснения обстоятельств неотлучно находился с семьей в Царском Селе[224]. Там-то, буквально в самый канун рокового дня (в 23 ч. 30 мин.), удивлённый царь Николай и узнал, что «какой-то священник-социалист Гапон» в ходе верноподданнической манифестации имеет назавтра намеренье разделить с ним бремя государственной ноши (глава Министерства внутренних дел заверил, что «рабочие до сих пор вели себя спокойно», что «из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона» и что все меры по недопущению беспорядков из-за этого странного поползновения приняты вполне).

Но это не всё.

Были городские, полицейские и военные власти, узнавшие о готовящемся 120-ти тысячном (на деле оказалось вдвое больше) шествии немногим ранее царя. Ведь первую запальчивую реплику о «петиции» в «Собрания рабочих» от начала движения «путиловской» колонны к Нарвским воротам отделяют всего ДВЕ НЕДЕЛИ (пришедшиеся к тому же на новогодние торжества), сама «петиция» была произведена участниками «Собрания» за ТРИ ДНЯ до шествия, а за СУТКИ Гапон объявил градоначальнику И. А. Фуллону и министру юстиции Н. В. Муравьёву, что «рабочие и жители Петербурга разных сословий желают и должны видеть Царя 9-го сего января, в воскресенье, в 2 часа дня на Дворцовой площади». Эту любопытную новость Гапон подавал в своем обычном выскокопарно-косноязычном стиле, что ещё более усиливало впечатление фантастического бреда[225]. Но заводы накануне, действительно, без видимой причины, встали, и в этой ситуации просто неизбежным было обращение властей к войскам с одной лишь задачей: не пускать самочинные толпы в городской центр российской столицы, чтобы не допустить давки среди народа (Фуллон сразу заголосил про московскую катастрофу на Ходынском поле во время коронационных торжеств 1896 года). Помимо того, все понимали, что в городе активно действуют японские агенты и революционные террористы, которые легко могут устроить в людском скоплении любые возмущения и панику.

Были эти самые японские агенты и революционеры, которые, натурально, горели желанием устроить возмущения и панику, чтобы максимально досадить властям. Неожиданная экзальтация, охватившая «пророка» Гапона (с которым всё это подполье было давно накоротке), стала для них радостным новогодним подарком: о подобной массовой акции никакая из этих групп в самостоятельном действии не могла даже помыслить. В большинстве колонн орудовали как хотели вооружённые боевики, были заранее заготовлены красные революционные знамёна и транспаранты с лозунгами «Долой самодержавие!», «К оружию, товарищи!», активно распространялись листовки, призывающие «идти вместе за свободу» и т. п.

И, наконец, были начальники военных частей и подразделений, внезапно поднятые по тревоге, и их рядовые, оказавшиеся вдруг лицом к лицу с несметными толпами, рвущимися со всех городских окраин к Дворцовой площади. От Главнокомандующего войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа ночью поступил приказ непременно остановить движение манифестантов, действуя при неповиновении силой, – и этот приказ войска выполняли как умели. У Московских ворот и у Александро-Невской лавры полицейским и военным чинам удалось уговорить собравшихся разойтись, но в большинстве повторялась картина, описанная в докладе директора департамента полиции: «Наэлектризованные агитацией толпы рабочих, не поддаваясь воздействию обычных общеполицейских мер и даже атакам кавалерии, упорно стремились к Зимнему дворцу, а затем, раздражённые сопротивлением, стали нападать на воинские части. Такое положение вещей привело к необходимости принятия чрезвычайных мер для водворения порядка, и воинским частям пришлось действовать против огромных скопищ рабочих огнестрельным оружием…».

Но и это ещё не всё.

Было русское общество, озлобленное военными неудачами и готовое при случае припомнить Николаю II и его правительству свои несбывшиеся надежды на превращение российского абсолютизма в конституционное правление если не по английскому, то хотя бы по германскому образцу. А случай выдался редкий: жуткие, душераздирающие сцены стрельбы и избиений петербуржцы созерцали повсюду весь воскресный день. Немедленно в общественном мнении возник и укрепился разрушительный МИФ О «КРОВАВОМ ВОСКРЕСЕНИИ» (авторство термина приписывают русскому англичанину Э. М. Диллону, корреспонденту «Daily Telegraph»). «На улицах Петербурга пролилась кровь и разорвалась навсегда связь между народом и этим царём, – писал тогдашний лидер столичных либералов Пётр Струве. – Всё равно, кто он, надменный деспот, не желающий снизойти до народа, или презренный трус, боящийся стать лицом к лицу с той стихией, из которой он почерпал силу, – после событий 9/22 января 1905 г. царь Николай стал открыто врагом и палачом народа. Больше этого мы о нём не скажем. После этого мы не будем с ним говорить. Он сам себя уничтожил в наших глазах – и возврата к прошлому нет»[226].