Книга Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ЧТО СКАЗАТЬ
Оливеро лежит под несколькими одеялами. Мамина положила ему на грудь, сама не зная зачем, грелку с горячей водой. Его уложили на диване в гостиной, и это очень правильно, ему там хорошо, и устроили его поудобнее, подложив подушек. Он очень бледный. Он похож на фигурку из китайской бумаги, которая тяжело дышит, вернее, притворяется, что дышит. От него все еще сильно пахнет дерьмом. Несмотря на то что его тщательно вымыли и даже истратили на него последнюю каплю припрятанного одеколона «1800», от Оливеро все равно несет дерьмом.
Иногда лицо этого пятидесятилетнего мужчины (напоминающее того Марио дель Монако, на которого был похож его отец, когда уже был не вылитым Марио дель Монако, а вылитым мертвецом) морщится, на нем появляется гримаса, но непонятно, хочет ли он засмеяться или заплакать. Рот, искривленный то ли улыбкой, то ли болью, издает какой-то краткий звук. Никто не знает, никто не может понять, восклицание ли это, слово, жалоба, проклятие или смех.
Рядом с ним в кресле сидит Элиса, сейчас она похожа на неприбранную, постаревшую, разочарованную Лорен Бэколл в сцене какого-нибудь кино о войне. Неуверенная, не зная хорошо своей роли, Элиса держит чашку обеими руками и пытается заставить Оливеро выпить отвара, в который входит липа, звездчатый анис, вербена, мята, в общем, весь этот винегрет, который Мамина всегда заваривает с небольшим количеством меда. Это одно из тех снадобий, которые старая негритянка готовит, когда на кого-нибудь из домашних нападает, как она говорит, «хворь» и он жалуется все равно на что — на простуду, головную боль или живот. Снадобье налито в чашку из фарфора «Ленокс», на которой по указанию доктора черными мелкими буквами когда-то было выгравировано: «Я король всего, что вижу».
Молчаливый и печальный, в гостиную заходит Немой Болтун. А может, и не заходит, возможно, он уже находился там, но никто этого не замечал. Этот парень в самом деле может болтать без умолку, а может не произносить ни слова, может быть видимым и невидимым.
Он робко ходит кругами вокруг тети и дяди. И наконец, набравшись смелости, останавливается прямо перед ними.
Кажется, часы бьют пять. Это, конечно, невозможно. Часы больше не бьют. Ни пять, ни шесть, ни десять. Старинных часов, выбранных Хосе Марти, больше не существует. Так что сейчас может быть семь, или восемь, или сколько угодно часов вечера, но никакой бой часов — точный или ошибочный — не прозвучит на весь дом.
Все указывает на то, что там, снаружи, ливень усилился.
— Я хотел спросить у вас, — говорит Болтун.
Он не заканчивает вопрос. Оставляет его в воздухе, как будто вопрос настолько очевиден, что не стоит тратить слов.
Он садится на диван, в ногах у дяди. Во время затянувшейся паузы происходит много вещей, например Мария де Мегара, собака Мамины, подходит, волоча свои груди и свои годы, и садится рядом, глядя замутненными, белесыми глазами.
Несмотря на сильный шум дождя, слышно, как наверху хлопают крыльями вьюрки. Это тоже невозможно, потому что вьюрков больше нет.
— Я хотел узнать, давно хочу вас спросить… — снова говорит Болтун.
И снова замолкает, словно в ожидании ответа. Ему кажется, что тетя изучающе и заинтригованно смотрит на него. Элиса действительно смотрит на юношу, но в ее глазах не любопытство. В действительности она смотрит на него так, как если бы видела впервые. «Господи, — думает Элиса, — как он похож на Амалию, когда ей было пятнадцать лет; если одеть его в платье, в котором была моя сестра, когда ей исполнялось пятнадцать, то это будет не Болтун, а Амалия». Потом Элиса смотрит на Оливеро и трогает его лоб. Она делает это не столько для того, чтобы проверить, нет ли температуры, сколько чтобы поделиться с Оливеро своим наблюдением, сказать ему: «Посмотри на него, это же Амалия».
Дядя открывает глаза, улыбается. Или делает попытку улыбнуться. Можно сказать, что это приветливая, страдальческая и натянутая улыбка.
— В чем дело, племяш? — В этот момент голос дяди доносится как будто издалека, словно он не теперь говорит, словно это слова из прошлого, слова, которые в какой-то давний вечер он хотел сказать, да не сказал, а теперь, когда ему не хватает сил или мыслей, говорит. — Что ты хочешь спросить?
Тетя Элиса тоже улыбается.
— Амалия, — говорит она так тихо, что только она и знает, что сказала это.
Болтун в замешательстве опускает глаза.
— Ничего, — идет он на попятную, — так, ерунда.
Он поднимает руки и указывает в какую-то неопределенную точку. Убедившись, что тетя на него не смотрит, а дядя снова закрыл глаза, так и остается сидеть, видимый-невидимый, сконфуженный, с компасом в руке.
Поскольку пришло время заканчивать эту историю, мы вынуждены констатировать, что, хотя в мире происходили более или менее значительные вещи, на Кубе лишь ожидали прихода циклона.
Но из всех происходивших при этом в мире значительных вещей следует все же выделить по меньшей мере одну.
Потому что образование «атмосферного феномена», «ока циклона» (если говорить словами, которые имеют обыкновение использовать специалисты, этим странным языком, наделяющим атмосферу откровенно цирковыми и человеческими свойствами) совпало с другим событием, также прискорбным, о котором ни один персонаж этой книги, кроме Валерии, так никогда и не узнал.
14 октября 1977 года далеко от Кубы, более чем в семи тысячах километров, в своем доме в Ла-Моралехе (элегантном районе Мадрида) умер от сердечного приступа король крунеров, великий человек, куривший длинные трубки, родившийся на берегу бухты Комменсмент и реки Пуйяллуп.
Можно представить себе печаль, в которую повергло бы Мино известие об уходе Бинга Кросби, одного из его кумиров.
«Уход того, кем мы восхищались, — подумал бы Мино, — предвосхищает наш собственный уход».
И нужно будет признать, что в подобном рассуждении есть доля истины, каким бы напыщенным оно ни казалось.
А поскольку провинциальные и инфантильные кубинцы всегда считали, что несчастья, переживаемые ими, на самом деле несчастья мирового масштаба, Мино, возможно, решит, что Бинг Кросби пал жертвой циклона «Кэтрин».
Хотя в действительности, как мы знаем, все обстояло иначе, потому что Бинг Кросби умер в спокойном мягком климате, он умер, играя в гольф. И он был не в Гаване, а в Мадриде. И Гавана была всего лишь малюсеньким городом в мире, переполненном как огромными, так и незначительными но размеру городами.
Как только стемнело, между восемью и восемью десятью вечера 14 октября 1977 года, несколько часов спустя после смерти Бинга Кросби, если принять во внимание своеволие часовых поясов, буря разразилась в этом уголке Земли. И уже нельзя было говорить о более или менее сильном ливне или ветре, это был ураган. Ураган со всеми его последствиями. Настоящий, дикий и медлительный смерч, который обрушился на Большой остров со стороны залива Касонес и, накрыв часть провинции Матансас и всю провинцию Гавана, ушел через бухту Глубокую к теплым водам Мексиканского залива.
