Книга Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев

Вспоминалась арькина фраза, которую он два-три раза произнес в неоднозначных ситуациях — «не разводи антимоний». Смешило Вареньку это слово: антимония. Справилась у Александра Павловича, тот и сам не знал. Произвел целое исследование. Оказалось, это старое название сурьмы и происходит от французского «против монахов». А против монахов потому, что в 15-м веке один настоятель заметил, что свиньи, если кормить сурьмой, толстеют, набирают. Настоятель попробовал сурьму на монахах, которые стремглав от нее поумирали. Но и после столь показательного примера разные шебутные алхимики дискутировали о лечебных якобы свойствах сурьмы, то есть вели бессмысленные, не имеющие отношения к делу беседы, что и значит «разводить антимонии».

И даже соски окрепли. Были совсем вваленные, внутри, ужас как неприятно, а теперь высунули рыльца наружу. Варенька послюнявила палец, потрогала сосок, он даже немножечко возбудился. Другой тоже потрогала.

Теперь, когда возвратились силы, Варенька вновь решила идти от райкома по квартирам, помогать другим. Чижик куда-то запропастилась, впечатление, что даже обиделась на что-то. К стыду, о Чижике Варенька за последними событиями забыла. Сразу собралась к ней, прихватила хлеба и сала. Как-то Чижик?

Дверь в квартиру открыла какая-то тень и тут же рас-стаяла. Ох, такой тут запах! Варенька самостоятельно добралась по темному коридору, толкнула дверь. Чижик висела на крюке от люстры, на бельевой веревке, язык у нее свисал, цветной. Вареньку захолонуло: нет-нет-нет. Метнулась ближе. Заплакала. И Натальи Олеговны нет. Умерла? Как же так? Чижика не будет. Ее уже нет!

Одной не снять из петли, нужна подмога. Как же не придти раньше, не принести хлеба подруге? Варенька припомнила, что заходила однажды после последней уже встречи, Чижика не было, а Наталья Олеговна так погнала, что Варя будто бы воровать пришла, что ноги сами этот квартал обходили, вот почему.

Чижик! На такое решится невозможно. Как же так, уничтожить саму себя! Это ведь жуть несусветная. Ой-ой! Приготовить все, накинуть, на табуретку встать, это еще возможно, хотя и не очень. Но последний миг сделать, последнее движение решительно невозможно, это должно помутишься. Варенька потрогала Чижику за ногу, утверждаясь, что это она, а не проклятый сон. С груди Чижика спорхнула фотография. Половина фотографии: та! Из парка, где Варя с Арькой, только Варя отрезана ножницами, а Арьку, значит, Чижик припрятала на последнем вздохе. Ну надо же как.

На эвакуацию Понькин запрыгнул первым и разместился на лавке у кабины полуторки. Тут и теплее, и укромнее, меньше будут глазеть, когда перекусывать. Ехать было поначалу страшно, машина прыгала, ветер пробирался несмотря на отличный тулуп, да и вода под колесами, глубина ледяная. Первый час дрожал историк, потом съел снотворную таблетку: чему быть, тому не миновать. Очнулся среди паники: бомбой пробило лед прямо перед машиной, и грузовик скользил тонуть в Ладогу.

Пассажиры орали, неуклюже одетые и замотанные под завязку, прыгали через борт. Понькин проявил реакцию и силу, рванул, расталкивая, и смог растолкать, благо другие были больше женщины-дети. Уже почти достиг борта, как вспомнил портфель (старый взял, школьный от сына, бросовый): там ведь не только хлеб-сыр, там золото-брильянты от сына для жизни Понькина и пакет побольше брильянтов для передачи нужным людям. За брильянты сын убьет! Понькин рванул обратно. Нет портфеля под лавкой! Это машина накренилась и портфель перекатился. Понькин туда. Машина накренилась в другую сторону, портфель прямо мимо проехал. Понькин остался уже один в кузове. Ему кричали. Понькин схватил портфель, в это время лед крякнул совсем и машина ухнула в озеро, в подводное царство.

Спасшиеся (а только Понькин не спасся) стояли вокруг полыньи и смотрели вниз: из-под воды волшебным образом били два столба света от невыключенных фар, постепенно затухая, исчезая, тая, кончаясь.

221

Очень красивый в этой модной рубахе, кудри кудрявятся, волевое уверенное лицо, глаза ясные: сейчас вдруг Вареньке почудилась в глазах Арьки небывалая наяву жесткость, а в лице — легкая толика не просто уверенности, а самоуверенности. Арвиль Рыжков. Победитель и чемпион. Все за ним хвостились, вот и Чижик, погляди ж, тайно, а он выбрал ее, Варю. А только ли ее? Вот однажды Зину Третьяк он назвал «роскошной женщиной» с намеком на такую усмешечку. На очень такую кривую усмешечку! Хорошо ли я знаю тебя, любимый Арька? Где ты сейчас? Твердые губы, какой они формы, как описать? С чем сравнить? Как чайка в полете. Если долго всматриваться, начинают казаться чужими и незнакомыми, неужели это их я целовала? Эти виски, щеки, нос — я трогала их? Жив ли ты, милый? Жива ли я? Что же такое. Нет-нет-нет. Невозможно. Нетерпимо и невыносимо. Ничего не может быть, ничего, никогда.

222

В коридоре ЭЛДЭУ Максим поддерживал Варю под локоть, утешал про Чижика, в это время навстречу шкандыбал повар. Увидел их и подмигнул Максиму: по свойски так, хамовато. Максим рассвирипел. В тот же обед взял замер закладки по всем блюдам. В супе было меньше полнормы, от мясных котлеток повар отсоединил 40 процентов, вместо договоренных 10-ти, от каши 35 процентов отсоединил, лишь чайная закладка была божеской, отсоединено 20. Максим вызвал директора.

— Это надо ведь! Как так! — всплеснул тот и состроил горестную физиономию.

— Это я вас спрашиваю — как так?

— Боюсь я повара, Максим Александрович… — зашептал директор. — Повар меня убить грозился и говорил, что у него покровитель в Большом доме высокий чин и ему не будет ничего.

— А я не высокий чин в Большом доме? — уязвился Максим.

— У него, кажется, выше…

— Хорошо, — вытащил пистолет Максим. — Пристрелю его на месте преступления… чтобы никакой чин вмешаться не смог.

— Товарищ полковник, — вцепился директор, — а может не здесь? Сами понимаете, тут ученые, люди впечатлительные…

Максиму и самому уже другая идея пришла.

— Хорошо, не здесь.

223

Вареньке снилась песня без зрения. Доносилась, как из седого тумана.

Ты не ешь меня, мамочка

Еще теплую, свежую.

Дай свече отгореть в моих рученьках.

Серебряный маленький голосок, знакомый, звучал прямо в ушах, будто бы наяву.

Ты не ешь меня, мамочка,

Впопыхах или заполночь.

Ешь меня поутру колокольному…

Это был голос малявки Лизы. Подавала она его редко, но он был такой серебряный, что не узнать невозможно. Варя тревожно проснулась. Нет, квартира тихая, только мама мерно бубнит. Надо же, песня приснилась, с музыкой и словами. Что же она такое поет? — про мамочку. Нет, не поет, вокруг тихо, это только во сне. Интересно, она еще там, во сне, песня? Варя заснула. Песня была там.

Ты не ешь меня, мамочка,

Вместе с крестиком беленьким.