Книга Три дня Индиго - Сергей Лукьяненко

Дарина молчала, разглядывая ампулу. Потом сказала:

— Максим, я учу обращаться с оружием. Куколок, потом стражу… Учу воевать. Но война — это не только оружие. Оружие лишь инструмент.

Я кивнул, насторожившись.

— Война — это люди. Солдаты, офицеры…

— Откуда мне знать, я не офицер и не солдат, — буркнул я. — В армии не служил. Сейчас вообще мало кто служит.

— Мораль на войне отличается от морали мирной жизни, — продолжала Дарина задумчиво. — Стоит ли спасать одного раненого или пленного, если могут погибнуть десятки солдат? Большинство армий решают этот вопрос как «стоит».

— То есть жизнь солдата — самое важное, — сказал я обрадованно. — Ну и молодцы вояки. Очень правильно. Вот и вы, вас много, а Гнездо…

— Подожди, — прервала меня Дарина. — Ты не понял.

Я замолчал, а она всё так же смотрела на каплю жёлтого мутагена в ампуле.

— В этом нет абстрактного гуманизма, как можно подумать. В этом есть здравый смысл. Каждый должен быть уверен, что его не бросят в беде. Что за него рискнут, будут биться до конца.

— Всё, сагитировала, пойду запишусь в армию… как думаешь, в десант возьмут?

— Максим, — Дарина закрыла пенал и положила на стол. — Гнездо — наш раненый боец. Мы с Наськой — офицеры, куколки рядовые. Уж какие есть. Мы не можем его бросить.

— Ты не офицер, — пробормотал я, уже понимая, что проиграл. — Вы не армия. И вообще не люди, сама повторяешь!

— Да. Но многие правила у нас совпадают. Изменённые собирали лучшее, чтобы стать лучшими солдатами. А люди хорошо умеют воевать. Очень хорошо.

— Уверен, что ни в одной армии мира ни уставы, ни правила не требуют самоубийства! — сказал я. — Ты не защитишь Гнездо, вы все умрёте! Все мы умрём, я ведь тоже останусь! Давай уйдём, это как раз будет правильно.

Дарина покачала головой, твёрдо сказала:

— Я не могу бросить Гнездо и своих солдат. И Наська не может. Но если она станет матерью, если успеет пройти первую фазу до полуночи, то получит доступ к протоколам защиты и сможет открыть сейф.

— Какой сейф?

— С настоящим оружием, — ответила Дарина. — Его запрещено применять на Земле, оно для обучения, но вот внутри помещения… Наська объявит учения на всей территории Гнезда. Раменские не смогут прийти с настоящим оружием, мы заблокируем экранные переходы, а выносить его из Гнезда на улицы строго запрещено. И тогда… тогда у нас будет шанс.

У меня голова пошла кругом.

— И что? Вы возьмёте эти свои… бластеры? Плазменные пушки, лазеры, чего там ещё?

Дарина невесело улыбнулась уголками губ.

— Много чего.

— И будете убивать чужую стражу? Да они ведь тоже люди! Дети двухметрового роста!

Дарина обмякла.

— Максим… ты не понимаешь. Ты говоришь — брось Гнездо. Ты всё-таки его не чувствуешь так, как мы…

— О да, — раздражённо сказал я. — Ну, конечно, не чувствую, куда мне. Но я с ним говорю, и оно согласно…

— Конечно, согласно, — сказала Дарина. — Потому что Гнездо любит нас. А мы любим его.

— Да это просто запись памяти, компьютер! — выкрикнул я.

Дарина аж вспыхнула. Я даже поразился, я никогда не видел её такой раздражённой.

— Закрой глаза! — приказала она. — Закрой!

Её ладонь будто по волшебству оказалась у моего лица, прикрыла глаза.

— Смотри в себя, зови Гнездо, откройся! Совсем откройся!

Я закрыл глаза.

Я злился.

На весь мир. На себя. На Гнездо.

Чудом добытый мутаген мог спасти Дарину. А может быть, и Наську. Они стали бы обычными девчонками… я бы остался не совсем обычным, но пусть…

Но Гнездо мешало.

«Я открылся, — сказал я мысленно. — Ну? Что ты хочешь или можешь сказать?»

Медленно-медленно, боязливо, готовое в любой момент отпрянуть, Гнездо коснулось меня.

Я словно погружался в тёплую воду.

Как космонавты на тренировках, я где-то про такое читал. Когда лежишь в тёплой солёной воде и не ощущаешь ничего, ни собственного тела, ни тепла, ни холода; исчезают звуки и ты остаёшься наедине с самим собой.

В моём случае — ещё и с Гнездом.

«Не бойся…»

«Я не боюсь!» — возмутился я. И вдруг сообразил, что впервые слышу Гнездо так явно. Не только мысли-образы, а словно бы голос. Ломающийся тонкий голос…

«Я себе говорю…»

Гнездо обволакивало меня, я растворялся в его лёгком шуме, тепле и печали.

«Не надо меня бояться…» — прошептал я в ответ.

И увидел — не глазами, а нервами, сознанием, разумом, как бывает между явью и сном, когда почти засыпаешь, — бледный жёлтый свет.

Мир закрутился вокруг, я снова чувствовал себя, своё тело, только лёгкое, пустое, будто отделившийся от костей и мышц контур Максима Воронцова.

Я стоял или висел в пространстве, полном таких же лёгких, призрачных фигур. Сотни. Тысячи. Ничего, кроме неяркого света и человеческих силуэтов…

Вокруг меня были дети. Кто-то совсем маленький, кто-то уже здоровенный, с меня ростом, но всё равно — я видел нескладные фигуры и мягкие черты лица.

Я их вижу?

Каждого?

Они же разные, я их никогда не видел, почему сейчас я вижу и различаю каждое лицо — отпечатанное в Гнезде в миг Изменения?

Ещё я ощущал лёгкие касания их рук.

Они будто роились вокруг, непрерывно двигались, как стая птиц, кружащая в своём воздушном танце. И каждый пытался меня коснуться. Чаще — рук или лица, но кажется, их радовало даже прикосновение к бесплотному краешку одежды.

Как тех Изменённых, что где-то на другом краю Вселенной стремились дотронуться до человеческой руки Продавца.

— Я уже не совсем человек… — сказал я. Вслух.

— Для нас… — прошептала маленькая девочка, скользнув рукой по моей ладони.

— Ты всё равно… — сказал мальчик, приставая на цыпочки и прижимая палец к моим губам.

— Человек… — девочка-подросток заглянула мне в глаза. Единственная из всех не стала касаться, только улыбнулась знакомой улыбкой.

— Дарина! — выкрикнул я, рванулся к ней, но круговорот призрачных фигур уже отнёс её в сторону, скрыл за другими Изменёнными.

А в следующий миг я увидел самого себя. Ничуть не изменившегося.

Ну да, я тут был самый взрослый. В таком возрасте уже не мутируют. Формально говоря, я не проходил Изменения, но Призыв штука серьёзная.

Мой двойник тоже стал частью Гнезда.

Его вытолкнуло ко мне навстречу, и движение изменилось. Теперь мы стояли рядом, неподвижно, а тени Изменённых скользили позади и по сторонам, стремясь прикоснуться к живому человеку — каким им уже не суждено стать и кого даже не дано увидеть.