Книга Но кто мы и откуда - Павел Финн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сашка молчит, отводит глаза. Борис молчит, обаятельно улыбаясь. Подмигивает Сашке. Как сообщнику. Мама — снова к керогазу, за занавеску. Борис аккуратно собирает с простыни обрезки ногтей — желтоватые серпики — в ладонь. Один такой все-таки падает на пол.
Крупно — деталь: ноготь врага!
Сашка, конечно, не мог тогда так думать, так думаю я — сейчас. Кино всю жизнь держит меня за горло. Мизансцена, кадр, деталь! И сразу же понимаю, почему роман не закончен. Нет, не так! Почему не написан. Ничего не могу с собой поделать, как бы половчее ни расставлял слова. Вижу, слышу, развожу персонажей в кадре — и не более того. И монтирую — всё со всем…
Наброски из ненаписанного романа
Маленький, мощный, квадратный генерал в распахнутой шинели, надевая нарядную фуражку на белую голову, идет навстречу Борису через двор, и солнце сияет на его золотых плечах. Сашка видит в окне — они останавливаются, говорят. Борис из двора — на улицу.
И сразу же:
— Мама! Он не любит тебя! Мама! Я видел его и Таньку! Я видел, как он и Танька в гримерной…
— Ты злой мальчик! Я тебе не верю! Уйди!
“Неправильный монтаж, скачки как выразительное средство съемки”.
Запись 2016 года
Остров Крит. Таверна красавца Яниса — с симпатичным, хорошо воспитанным — домашним — петухом по имени Пипос. Наша спутница гречанка Алексия рассказывает. Когда умирает человек, на его могиле рассыпают зерна, прилетают маленькие птички и уносят душу на небо. И еще надо оставить монетку. Для Харона.
Я вижу их, этих маленьких пестрых птичек. Типа колибри. Я вижу, как, часто трепеща крылышками, они уносят — всё выше, выше — твою легкую душу, мама. Твою любовь. Твои страдания. Ведь душа и есть любовь. Страдания и есть любовь. А монетку я не положил. Пожалел?
— Харон! Перевези мою маму бесплатно! В кредит. Заплачу, когда будет мой черед. Я за всё заплачу.
“Настоящий поэт во все времена сам был факт.
Задача поэта — показать и доказать, что он есть факт и кусок реальности. Самому быть фактом и создать пространство для этого в своих произведениях — вот что делает человека хорошим автором”.
Наброски из ненаписанного романа
Багров закат, и бурно море. О скалы грозные дробятся с ревом волны (“Песня Варяжского гостя” из оперы “Садко”). Сашка, за руку держа Гертруду, не чающую беды, ведет на площадь Эльсинора.
Крошка ласточка, выклевав драгоценные глаза Счастливого принца, кружит вокруг его слепой головы. И Звездный мальчик жестоко гонит свою мать-нищенку. А уж у подножия статуи Принца сбираются ныне, кривляясь, лицедеи — знатная будет здесь мышеловка. С большущим куском сыра.
Сашка — внутри себя, в груди, высоким слогом:
Бесенята — черные пятки — шасть вослед. Сашка — легкая жертва. Однако, королеву рядом увидав и удивившись злобно, — отстают. Клавдий, прилюдно постригши когти на ногах и обаятельно улыбаясь, уж восседает. Король, блин! И Танька, предательница, уж тоже тут как тут, голыми коленками сверкая. Под звуки лихих трубачей.
Сашка — сжимая Гертруды руку в своей руке:
— Пусть речь грозит кинжалом, не рука…
— Ты злой мальчик! Я думала, у тебя есть душа! Зачем ты разбил мне сердце?
Сашка никак не мог понять, как из плохого получается хорошее, и наоборот. Это ведь как с болезнью. Болеть плохо, но тогда мама чаще сидит рядом и укутывает, и целует, и дает книги, и поит горячим молоком из чашки-души. Борис изменил маме — подлость, предательство, плохое. Но как только Сашка откроет ей глаза, они уедут в Москву, к отцу, и это будет хорошо для них.
Но в этот раз все вышло очень плохо. Он предал Бориса. Мама предает его.
И это все — любовь.
И нужно было ему долго переходить поле, бродить по лесу среди чудищ и химер, чтобы наконец понять это.
А какой была ее любовь к Сашке? Она никогда не выражалась так уж очень откровенно — с сильной лаской, со сладкими словами и поцелуями, — она была такой же мягкой, как и сама мама — и чуть, наверное, холодновата.
Нет, скорее, другое слово — виновата.
Через много лет она просила прощения у него за то, что ввергла его в эту жизнь. Но ведь, собственно, эта жизнь и была для него благом, она-то и сделала его тем, кем он стал. Хорошим или плохим — это уж другое дело, но — стал. И всё же — хоть и босыми ногами по снегу — но перешел поле. И вышел из леса.
Осень 77-го года. Я впервые за девять лет — после Югославии — попросился за границу. В Италию. Первый и последний раз в туристическую поездку. Для творческих союзов это, кажется, именовалось “спецтуризм”. На самом деле никакого “спец”. Собирали членов Союза из всех республик, они платили сколько положено, и это уже именовалось — делегация.
Перед поездкой, даже туристической — по тогдашним славным правилам, — нужно было пройти несколько фильтров. Сначала партком нашей сценарной комиссии, потом, кажется, Секретариат Союза, потом комиссия старых большевиков при Краснопресненском райкоме партии.
Я, как беспартийное лицо еврейской национальности, да еще с подмоченной репутацией неутомимого завсегдатая ресторана на четвертом этаже, имел все основания волноваться: выпустят, не выпустят. Как на ромашке гадать.
Тем более, фон был не слишком благоприятный. Из той же самой, будь она неладна, Италии только что сбежал — почему-то в Африку — некий член нашего Союза, тоже драматург, стойкий, проверенный парень и молодой коммунист.
Родной сценарный — домашний — партком я прошел довольно легко, меня здесь знали как облупленного. Но секретарь парткома Паша Котов, отставник, полковник, политработник, подписывая мне какую-то бумагу для представления в райком, обронил несколько двусмысленно: “Ну-ну! Попробуй”.
Вот я и пришел — пробовать — в Краснопресненский райком. Передо мной проходили комиссию совсем молодые ребята-музыканты. Им срочно надо было выезжать в Бельгию на какой-то ответственный конкурс. Вошли и вскоре вышли в печали, растерянности и даже в слезах. Срезались скрипачи на национальном секретаре Итальянской коммунистической партии.
