Книга Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - Иоан Поппа

Вечером в столовой капитан Истрате говорит нам:

– Ребята, готовьтесь, у вас будет тяжелая жизнь с Михаилом. Будете плакать по Сырдэ.

– Почему? – говорю я. – Сырдэ – болван.

Шанку поворачивается ко мне:

– Да, но Михаил – безумный.

И видя мое удивление:

– Я не шучу. Он сумасшедший.

– Он только фанатик.

– Фанатик – это умственно больной. Так что Истрате прав.

Истрате смеется и продолжает:

– Дорогие мои ребята, вы знаете, что сделал Михаил с капитаном Опришаном, который осмелился попросить у него увольнительную, потому что у него была больна жена.

– !?

– О-о-ой! Начал орать на него: «Ты, лентяй, ты, негодяй, свинья!» В таком роде. И потом: «Марш вон из части, капитан ты несчастный!»

Нам неприятно сдавило грудь. Ленц, который появился позже среди нас, спрашивает его:

– А что он такого сделал?

– Ты не слышал? Попросил увольнительную человек, потому что у него болела жена. И в конце концов Михаил орет, обращаясь к Манди: «Кадровик! Кто это такой? Сейчас же, этим вечером, выпиши ему ордер на арест и отправь его на десять дней в гарнизон!»

Что касается меня, то единственное более или менее серьезное столкновение я имел до сих пор с Михаилом в прошлом году. Он начал собрание с офицерами в столовой, и я опоздал. Я вошел и по уставу обратился к командиру, который выступал, прося разрешения занять место в зале. Три раза он сказал мне: «Выйди вон!» Когда получаешь такой приказ в таких обстоятельствах, то это не означает, что ты можешь идти спать. Это означает, что ты вошел не по уставу. И я сломал себе голову в холле, чтобы понять, где моя ошибка. Меня в итоге просветил полковник-инженер Друмеза: я должен был войти и ждать возле дверей до тех пор, пока командир не сделает мне знак, чтобы я сел. Вот, оказывается, где я нарушил устав. Но самое занятное в том, что я-то фактически действовал правильно.

Как бы то ни было, возникла проблема. Подполковник Друмеза, новый главный инженер, находился в новой части. Если Михаил был примитивен и груб, то полковник Друмеза был лицемерен, но некоторым образом и подл, что вызывало у меня отвращение. Друмеза был канальей, с которой мало кто сравнится. Он никогда не наносил тебе удара открыто, как Михаил, но делал это за спиной, в моменты, когда ты меньше всего этого ожидаешь. И делал это самым гнусным образом. Если ты поднимался на собрании и докладывал с возмущением, что мастер из гражданских воровал рабочие дни у твоих людей и записывал их на счет своих людей или что тебе распределяли самые плохие рабочие участки, полковник Друмеза ухмылялся и лицемерно говорил: «Садись! Садись, меня уже слезы давят, коллега!» И делал тебе жест рукой, чтоб ты сел.

И если, сбитый с толку и побуждаемый военным рефлексом, ты делал ошибку и слушался его, садясь на стул, в следующую секунду ты понимал, что над твоими словами издеваются, и ты возмущенно поднимался на ноги, чтобы снова отстаивать свое дело. Это был момент славы для Друмеза, который только того и ждал и бил тебя со всей силы, произнося слащавым тоном: «Не вставай! Не вставай! А то еще в тебе что-нибудь порвется… Избави нас Бог от таких событий!»

Когда вечером мы возвращаемся во 2-ю Колонию, нас созывают на собрание с новым командиром. В 22:00. В зале собран штаб в полном составе. Подполковник Михаил начинает:

– Товарищи! Я видел несколько тетрадей командира взвода. Они мне не нравятся! В эту ночь, завтра (не знаю, меня это не интересует) займитесь тетрадями командира взвода и через два дня мне их представьте. Товарищ полковник Друмеза!

– Слушаю ваших приказаний, товарищ полковник! – выкрикивает Друмеза.

– Вместе со штабом, с товарищем капитаном Шошу, партсекретарем, назначьте комиссию, которая бы занялась выработкой этого… э-э-э…

– Образца, товарищ полковник.

– Да, образца командира взвода. Он будет образцом для всех других тетрадей.

– Есть!

– Другой вопрос. Каждый офицер должен знать наизусть задачи, которые перед ним поставлены, исходя из выступления товарища Верховного главнокомандующего на последнем пленуме партии. Хочу привлечь к этому самое серьезное внимание. В настоящее время в современном мире имеет место… проявляется наступление идеологической буржуазной пропаганды против коммунизма…

Меня разбирает смех. Вот так новость узнал Михаил: что империализм занимается клеветой на коммунизм. Все же дальнейшее заставляет меня щипать себя за уши:

– …Сдается мне, что существуют определенные не… негодяи, которые слушают эту пропаганду. Уважаемые товарищи, – мечет громы и молнии Михаил, – хочу подчеркнуть, что, если я поймаю подобную змею, пристрелю ее собственноручно!

Не было необходимости «подчеркивать». Думаем, что он в состоянии.

– Я также заметил, прямо на последнем партийном собрании, как начинают подымать голову болтуны. Уважаемые! Вас интересует только ваш лакомый кусок! И все! Пусть другие думают о более важных делах. Ты делаешь свое дело, и тогда у меня ничего к тебе нет. Не делаешь – будешь иметь дело со мной. Впрочем, вы увидите, что, начиная с этого момента, многое изменится. Лупеш!

– Слушаюсь, товарищ полковник!

Поворачиваю голову от удивления. Что здесь потерял Лупеш?

– Лупеш, с этого момента ты командир 2-й роты.

– Есть!

Чувствую, как у меня в жилах стынет кровь. Во 2-й роте нахожусь я. Лупеш – снова мой прямой начальник. Затем слышу голос командира:

– За работу, уважаемые товарищи! Сейчас 22:30. Желаю вам успехов в работе.

Командир поднимается, чтобы уйти. Мы встаем по команде «Смирно!», отданной подполковником Друмеза, и Михаил выходит, оставляя нас всех в особом состоянии – чем-то среднем между удивлением, непониманием и недостатком информации.

Мы остаемся в распоряжении главного инженера, который, в ожидании «образца» тетради, приказанном доставить командиром части, посылает нас провести инспекцию спален и проверить наличие солдат.

В холле слышу лейтенанта Георге:

– Братцы, с Сырдэ было лучше!

В корпусе М3, где находятся спальни нашей роты, Лупеш заставляет нас проверить «присутствие военных в кроватях», как во время тревоги. Входим каждый в свою зону. У меня пять помещений на втором этаже. В спальнях свет погашен и темно хоть выколи глаз. Шарю светом фонаря по усталым лицам людей. С открытыми ртами солдаты храпят, погруженные в тяжелый сон. Я смотрю на их худые, изможденные лица с колючими бородами. Даже если бы я хотел, то не мог бы разбудить их в этот час. Впрочем, это было бы жестоко. Во-вторых, двери других спален заблокированы изнутри, потому что военные боятся, как бы другие не украли у них ботинки или каски. Я сдаюсь и выхожу.

В холле я встречаю Гоанцэ, который говорит мне: