Книга Хроника одного полка. 1915 год - Евгений Анташкевич

Фёдор хотел сказать, что не все юнкера в училище из офицерского сословья и дворяне, есть и немало таких же, как он, но понял, что это лишнее, что пусть отец остаётся в том веденьи, в котором пребывает, и ничего Фёдор своей поправкой не изменит. Его отец, его семья тоже знатных кровей, только крестьянских, корнями из самой что ни на есть земли-матушки. И он стал собираться и прощаться. А отец приготовил ещё один подарок – когда Фёдор вышел из кабака, у крыльца его поджидал лихач, запряжённый английским десятивершковым чистокровным гнедым. Жамин уселся, вспомнил Бэллу подполковника Вяземского и подумал: «Мы тоже не пальцем деланные!»

Когда прощались у пустых уже телег, брат шепнул, что у батюшки есть намерение перебраться в Тверь и открыть тут дело.

* * *

Елена Павловна несколько дней не заходила в палату к Рейнгардту. До последнего разговора с ним она чувствовала себя легко с внутренней ясностью и убеждением, что она всё делает правильно. И очень расстроилась, когда в глазах Рейнгардта увидела, что у него к ней интерес только как к женщине.

Она рассуждала верно, честно и благородно – сейчас все настоящие мужчины на войне или так или иначе связаны с войной. От нижнего чина и до великого князя. К этому выводу она пришла год назад, когда в Твери появились первые раненые. Батюшка всеми силами противился тому, чтобы его дочь ходила в военный госпиталь «к мужскому племени» до тех пор, пока не обручится или хотя бы пока ему, как отцу, не станет понятным её будущее. А сводница уже давно высматривала и водила носом, будто стояла за спиной и заглядывала через плечо. И выяснила от Серафимы, что искать надо только среди «благородных». Но требования красавицы Леночки были куда выше и разнообразнее. И это бы ладно, да только Лена их скрывала и ничего не хотела слушать ни про каких сводниц и Серафиме запретила разговаривать об этом с кем бы то ни было. И папаше прямо заявила, мол, вы, папаша, делайте как знаете, а только против моей воли не идите, мол, заклинаю вас памятью матушки. В мае на только что вскрывшейся от льда Волге папаша застудился и за две недели умер от пневмонии. Пока Леночка горевала, то прогнала сводницу и остальным желающим наказала строго-настрого не лезть в её дела и со всеми радостями и сложностями осталась сама, да с Серафимой. Смерть отца, единственного любимого и родного человека, всколыхнула в ней чувство жалости и помыслы о страждущих: она стала сама себе хозяйкой, она подавала на паперти и даже с благословения священника открыла в приходе небольшую кассу. А гарнизонный госпиталь стал её вторым домом.

И для себя Елена Павловна рассудила просто и практично: в военных училищах, в первую очередь в Тверском кавалерийском, претендентов на её руку быть не может. Потому что завтра они окажутся в действующей армии, и неизвестно, вернутся ли. А в госпитале находятся те, кто уже и на войне побывал, и показал себя героем, и война для них кончилась.

Кавалеров и вправду оказалось много, однако в один момент логика дала сбой – несколько дней назад она влюбилась в поручика Алексея Алексеевича Рейнгардта, а тот после излечения обязательно вернётся на фронт. Умом она понимала, что всё происходит против её намерений, но душа уже распахнулась и жаждала.

Серафима узнала, что Рейнгардт пожелал для окончательного выздоровления отбыть домой в Москву, а что у него в Москве, Елена Павловна не знала. Она почти ничего не знала о поручике. Правда, видела, что Рейнгардт относится к ней не так, как большинство офицеров, те своих чувств и желаний не скрывали, которые были свободные, без семей. Узнавать о раненых, кто есть кто, ей с охотой помогал доктор, точнее, не ей, а Серафиме. Доктор очень хотел оказаться полезным и хотя бы так завоевать расположение Елены Павловны, но виду не подавал, а, напротив, на людях был строг и даже придирчив, а внутри спокоен, потому что в качестве не обременённых семьёй подкладывал Серафиме бумаги самых увечных. Это не было такой уж подлостью, все мужчины в борьбе за женщин – конкуренты, поэтому он вёл свою борьбу за Елену Павловну, в которую влюбился с первого взгляда.

Кроме этого, большинство выздоравливающих офицеров не были тверичами и должны были после выписки и комиссии вернуться или на войну, или по своим домам, а доктор здесь родился, здесь вырос, прожил почти всю жизнь, кроме нескольких лет учёбы в Московском университете. Поэтому, когда ревность сильно начинала действовать на нервы, он усмирял её глотком разведённого спирта; иногда, но крайне редко, мизерной дачкой морфия. Как все врачи. У него это называлось: «Морфий не кофей – не каждое утро! А только когда сердце воет и душа ноет!» Доктор любил рифмовать, а ещё хотел выглядеть старше своих лет.

Елена Павловна и Серафима шли по Прогонной улице. Ласковый сентябрь пел в душе:

Тихо, жёлто и светло,Паутинки пролетают.Лист ложится…Намело,Не зима, а заметает!Я отбрасываю сапожком… хм, хм, хм…Листья пожелтелые… хм, хм.

Елена Павловна пыталась как-то справиться со своим настроением, на что-то отвлечься, на какие-нибудь пустяки. Она шла с опущенной вуалью, в ней боролись грусть и радость, она смотрела под ноги и отбрасывала сапожком багряные и жёлтые опавшие листья, а Серафима шла на полшага сзади, с поднятой вуалью, отвечала на поклоны редких встречных и поглядывала то на Елену Павловну, то на здание училища. Третьего дня она получила записку от Фёдора.

Записка была от Фёдора, но он писал не ей, а через неё. Серафиме это было неприятно и больно, она никак не хотела оказаться на побегушках. Но записку пообещала передать.

Серафима, как и Елена Павловна, молчала. Она поглядывала вправо на окна. Ей казалось, что в каком-нибудь обязательно стоит Фёдор Жамин и наблюдает за ними. Было уж четыре часа пополудни. Она знала, что классы у юнкеров кончились час назад и они занимаются в манеже или в гимнастическом зале. Серафима видела Фёдора позавчера, они разговаривали почти что час. Она вела двойную игру. Жамин любил Елену давно, с юности, а она любила Жамина. Отец Елены Павловны и отец Жамина были давние торговые партнёры, и Фёдор с отцом ещё до ухода на военную службу часто приезжал в Тверь для сделок.

Сейчас Фёдор был другим и нравился Серафиме ещё больше: военная выправка, медальки на форменной косоворотке, в ремнях, высокий, плечистый, с подстриженными усиками, в манерно сдвинутой на правое ухо фуражке, именно так Серафима представляла себе военных. Но Фёдор на неё накинулся и не дал сказать ни слова. Видимо, он что-то заподозрил, потому что говорил резко и потрясал перед носом Серафимы её письмами к нему на войну, говорил, что не верит ни одному её слову, что Елена Павловна не может так вести себя с офицерами и флиртовать с каждым. И он был прав, Елена Павловна действительно ни с кем не флиртовала, но Серафиме были хорошо известны её намерения.

Елена Павловна и Серафима шли по Прогонной улице, и вдруг Елена Павловна обернулась и спросила:

– А что ты ещё узнала об Алексее Алексеевиче?

Серафима вздрогнула:

– Я, Елена Павловна, почти ничего не узнала, кроме того, что они едут в Москву.