Книга Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Поверьте мне, я погибла, потому что решила саму себя погубить или же произвести реакцию, сказав всю божескую о себе правду, но не щадя и врагов. И на это я твердо решилась и с сего же дня начинаю приготовляться, чтобы быть готовою. Я не бегу более. Вместе с этим письмом или несколькими часами позднее я буду сама в Париже, а затем в Лондоне. Готов один человек, француз, да еще известный журналист, с радостью приняться за работу и написать под мою диктовку краткое, но сильное, а главное правдивое, описание моей жизни.

Я даже не буду защищаться, ни оправдываться. Я просто скажу в этой книге: в 1848 г. я, ненавидя мужа, Н. В. Блаватского (может быть, и несправедливо, но уж такая натура моя была, Богом дарованная), уехала от него, бросила – девственницей (приведу документы и письмо, доказывающие это, да и сам он не такой свинья, чтобы отказаться от этого). Любила я одного человека крепко, но еще более любила тайные науки, веря в колдовство, чары и т. п. Странствовала я с ним там и сям и в Азии, и в Америке, и по Европе. Встретилась я с таким-то (хоть колдуном зовите, ему-то что). В 1858 г. была в Лондоне, и такая-то и такая история произошла с ребенком – не моим (последуют свидетельства медицинские хоть парижского факультета и других, для того и еду в Париж).

Говорили про меня то-то и то-то; что я и развратничала, и бесновалась, и т. д. Все расскажу, как следует, все что ни делала, двадцать лет и более, смеясь над qu’en diza-t’on [Тем, о чем будут говорить – фр.], заметая следы того, чем действительно занималась, т. е. оккультными науками, ради родных и семейства, которые тогда прокляли бы меня. Расскажу, как я с восемнадцати лет старалась заставить людей говорить о себе, что у меня и тот любовником состоит, и другой, и сотни их – расскажу даже то, о чем никогда людям и не снилось, и докажу. Затем я повидала свет, как вдруг у меня глаза открылись на весь ужас моего нравственного самоубийства; как послана я была в Америку пробовать свои психологические способности. Как создала я общество там, да стала грехи замаливать, стараясь и людей улучшать, и жертвуя собою для их возрождения. Поименую всех вернувшихся на путь истинный теософов пьяниц, развратников, которые сделались чуть не святыми, особенно в Индии, и тех, которые, поступив теософами, продолжали прежнюю жизнь, как будто и дело делали (а их много), да еще первые накинулись на меня, присоединяясь к стае гнавшихся за мною собак. Опишу много русских вельмож и невельмож, между прочим, ее диффамацию и как это вышло враньем и клеветой. Не пощажу я себя – клянусь, не пощажу, сама зажгу с четырех концов лес родной – общество сиречь – и погибну, но погибну в огромной компании. Даст бог, помру, подохну тотчас по публикации; а нет, не допустит “хозяин” – так мне-то чего бояться? Разве я преступница против законов? Разве я убивала кого, грабила, чернила? Я американская гражданка и в Россию мне не ехать. От Блаватского, коли и жив, чего мне бояться; мы с ним тридцать восемь лет как расстались, пожили затем три с половиною дня в 1863 г. в Тифлисе, да и опять расстались. Ме-рф? Плевать мне на него, эгоиста и лицемера. Он меня выдал, погубил, рассказав вранье медиуму Юму, который позорит меня уже десять лет, ну, тем хуже для него. Вы поймите, ради общества я дорожила своей репутацией эти десять лет, дрожала, как бы слухи, основанные по моим же стараниям (великолепный казус для психологов, для Richet с Ко) и преувеличенные во сто раз, не бросили бы бесчестия на общество, замарав меня. Я готова была на коленях молиться за тех, которые помогали мне бросить завесу на мое прошлое – отдать жизнь и все силы тем, кто помогал мне. Но теперь? Неужели вы или медиум Юм или Ме-рф или кто-либо в мире устрашит меня угрозами, когда я сама решалась на полную исповедь? Смешно. Я мучилась и убивалась из страха и боязни, что поврежу обществу, убью его. Но теперь я более не мучусь. Я все обсудила холодно и здраво, я все рискнула на одну карту – все (два раза подчеркнуто) – вырываю орудие из рук врагов и пишу книгу, которая прогремит на всю Европу и Азию, даст огромные деньги, которые останутся сироте-племяннице – девочке невинной – сироте брата. Если бы даже все гадости, все сплетни и выдумки против меня оказались святой истиной, то все же я не хуже была бы, чем сотни княгинь, графинь, придворных дам и принцесс, самой королевы Изабеллы, отдающихся и даже продающихся от придворных кавалеров до кучеров и кельнеров включительно всему мужскому роду – что про меня могут сказать хуже этого? А это я сама все скажу и подпишу.

Нет! Спасут меня черти в этот последний великий час! Вы не рассчитывали на холодную решимость отчаяния, которое было да прошло. Вам-то уж я никогда и никакого вреда не делала и не снилось мне. Пропадать так пропадать вместе всем. Я даже пойду на ложь – на величайшую ложь, которой оттого и поверить всего легче. Я скажу и опубликую в “Times” и всех газетах, что “хозяин” и махатма “К. Н.” – плод моего воображения; что я их выдумала, что феномены все были более или менее спиритические явления, и за меня станут горою двадцать миллионов спиритов. Скажу, что в отборных случаях я дурачила людей, выставлю дюжины дураками (подчеркнуто два раза) des hallucines, скажу что делала опыты для собственного удовольствия и эксперимента ради. И до этого довели меня – вы (два раза подчеркнуто). Вы явились последней соломинкой, сломившей спину верблюда под его невыносимо тяжелым вьюком…

Теперь можете и не скрывать ничего. Повторяйте всему Парижу все то, что когда слыхали или знаете обо мне. Я уже написала письмо Синнетту, запрещая ему публиковать мои мемуары по-своему. Я-де сама опубликую их со всей правдой. Вот так будет “правда (два раза подчеркнуто) о Е. П. Блаватской”, в которой и психология, и безнравственность, своя и чужая, и Рим, и политика, и вся грязь, опять-таки и своя и чужая, явятся на божий свет. Ничего не скрою. Это будет сатурналия человеческой нравственной порочности – моя исповедь, достойный эпилог моей бурной жизни… Да, это будет сокровищем для науки, как и для скандала, и все это я, я (два раза подчеркнуто)… Я являюсь истиной (два раза подчеркнуто), которая сломит многих и прогремит на весь свет. Пусть снаряжают новое следствие господа психисты и кто хочет. Могини и все другие, даже Индия – умерли для меня! Я жажду одного: чтобы свет узнал всю истину, всю правду и поучился. А затем смерть – милее всего. Е. Блаватская.

Можете напечатать письмо, коли желаете, даже в России – теперь все равно».

После этой «исповеди» я уже мог и могу спокойно говорить о ее словесных признаниях мне в Вюрцбурге, к тому же в полной мере подтвержденных расследованием Лондонского психического общества. Эти «признания» теряются, как капля в море, среди однородных с ними ее действий, документально засвидетельствованных. Ее «исповедь» – такой «человеческий документ», над которым действительно с живым интересом остановится не только художник-писатель, но и психолог, и психиатр.

Из многочисленных «правд» о жизни Е. П. Блаватской, начиная с «правды» г-жи Желиховской и Синнетта и кончая новейшими биографами «madame», полученная мною «исповедь», написанная ею собственноручно (что может быть доказано какими угодно экспертами), бесспорно, самая интересная «правда». Эта «правда» не частное письмо, а предназначена тоже для «публики» и разрешена самим автором к печати. В ней может быть не меньше лжи, чем в писаниях Синнетта, Желиховской, Олкотта, гр. Вахтмейстер и тому подобных достоверных биографов и свидетелей. В ней истина чудовищно переплетена с ложью, противоречия на каждом слове, горячечная фантазия спорит с наглым цинизмом; страсти кипят и чадят, внезапная искренность, вызванная отчаянием, кажущейся безвыходностью положения, сменяется сознательным хитрым расчетом.