Книга Заговор обреченных - Богдан Сушинский

– Может, лучше я подожду здесь, а вы пройдетесь, – неуверенно предложил водитель, еще острее предчувствуя что-то недоброе. Он-то ведь хорошо знал, что его генерал является главным организатором путча в Париже и что этой ночью он и его штаб начисто проиграли. Лейтенант, отдававший приказ выпустить его машину из гаража, так прямо, без обиняков, и сказал ему:

– В Берлин поедешь. Сдавать нашего генерала.

– Как «сдавать»? – не понял он.

– А так, прямо в руки гестапо. Или СД. Это уж они там сами разберутся. Но только опасаюсь, что и нам после него не поздоровится. Загремим на фронт, и дай бог, чтобы не на Восточный.

Он знал о неудачах генерала, знал, что свое первое и последнее сражение с гестапо тот проиграл начисто, и, как бывалый солдат, понимал: в такие минуты человека в одиночестве лучше не оставлять. Вызываясь подождать командующего прямо здесь, он по-человечески жалел его, хотя особых причин быть привязанным к нему у унтер-офицера не просматривалось. Штюльпнагель всегда являлся ему строгим, до предела педантичным и суровым. Таким он остался и до последних минут своей жизни.

– Выполняйте приказ, унтер-офицер, – строго напомнил Штюльпнагель и, уже ничуть не сомневаясь, что водитель подчинится, решительно шагнул по склону вниз, к едва заметному речному прибою.

«Решительным нужно быть только тогда, когда ты способен оставаться решительным до конца… – опять вспомнилась ему собственная мысль. И она была последней, посетившей его в тот нежаркий полдень на берегу Мааса. – Ты должен был погибнуть еще тогда, в первую мировую, но Господь спас тебя. И ты достаточно пожил. Уж тебе-то, генерал Штюльпнагель, сожалеть не о чем».

Выхватив пистолет, генерал спокойно, деловито проверил его, приготовил и, не затягивая прощания, ни секунды не колеблясь, выстрелил себе в висок. Из этого мира он уходил с тем же высокомерным хладнокровием, с каким прошел по нему.

Водитель уже тронул машину, но, услышав выстрел, затормозил, выскочил из кабины и бросился к возвышенности.

Генерал лежал, окунувшись лицом в реку, словно прилег напиться. Вся голова его была окровавлена, а вокруг нее медленно расплывался по стальной серости плеса небрежно очерченный огненный нимб.

– Ну зачем же здесь, господи?! – до ужаса потрясенный упрекнул его водитель. – Зачем?!

Он не выяснял жив ли генерал, мертв ли. Подхватил, затащил в машину и, развернувшись, погнал в сторону Вердена. Знал бы он, как потом спасенный, но изувеченный генерал будет проклинать его за это христианское милосердие.

Врачи верденского военного госпиталя колдовали над самоубийцей так, как не колдовал еще никто и ни над кем со времени сотворения Адама. Они спасали жизнь генералу Штюльпнагелю, как величайшую драгоценность человеческой цивилизации. Даже не догадываясь, что еще не до конца оправившегося пациента гестаповцы вырвут из больничных бинтов и заботливых рук медсестер, чтобы швырнуть в руки председателя Народного суда Роланда Фрайслера, который с величайшим удовольствием отправит Штюльпнагеля, совершенно ослепшего и беспомощного, на виселицу.

И сколько раз в течение всего этого месяца мучений Штюльпнагель искренне сожалел, что не прислушался к тому совету, которого группенфюрер Оберг «принципиально не давал» ему.

62

Женщина, с которой Гиммлер столкнулся в приемной фюрера, показалась ему знакомой. Задевая плечом предплечье рейхсфюрера, эсэсовка лишь мельком взглянула на него, но Гиммлеру было достаточно этого, чтобы он вспомнил, что когда-то уже видел эти светловато-русые волосы, элегантно выбивающиеся из-под кокетливо насаженной на голову черной пилотки; это матово-белое, почти безжизненное лицо, которое грешно было называть красивым, как грешно любоваться красивой посмертной маской.

Прежде чем войти в кабинет фюрера, Гиммлер оглянулся и увидел, что, отойдя к двери приемной, гауптштурмфюрер тоже оглянулась и лишь тогда вскинула руку в молчаливом приветствии. Очевидно, из кабинета канцлера она вышла в таком состоянии, когда замечать кого-либо, пусть даже своего эсэсовского бога, ей уже было необязательно.

«Посмертная маска, – неожиданно сработало сравнение, которое пришло Гиммлеру на ум, когда он заметил лицо эсэсовки. – Да ведь это же та, из одного из лебенсборнов[30]…»

– Гауптштурмфюрер доктор Эльза Аленберн, – с призывной улыбкой уличной девки напомнила ему гауптштурмфюрер, не обращая внимания на присутствие в приемной личного секретаря, статуэтно застывших по обе стороны двери охранников и какого-то летного генерала.

– Вот-вот, доктор… – несколько растерянно признал ее рейхсфюрер. – Кажется, мы не завершили тот наш давнишний разговор. Хотя ваша идея показалась мне…

– Она не могла не показаться, поскольку эта идея способна захватить любого, кто думает сейчас о будущем СС, об основах Франконии, – мгновенно посуровело лицо коменданта лебенсборна.

Гиммлер осенил ее свинцовой мутностью своих очков и что-то растерянно промямлил. Вроде того, что да, естественно, Франкония… Но знала бы эта эсэсовка, как далек он был сейчас от эйфорической утопии «страны верных паладинов фюрера», и насколько весь послепутчевый, зависший на кровавых крючьях тюрьмы Плетцензее[31] (здесь, в объятиях председателя Народного трибунала Фрайслера[32] вырождалось множество древних германских родов, чуть ли не весь цвет генералитета) рейх напоминал ему теперь один огромный дьявольский «лебенсборн».

– Если позволите, я подожду вас, рейхсфюрер… – прекратила его мучения доктор Аленберн. – Мне кажется, у вас возникли ко мне вопросы.

– Как и у фюрера, – мрачно подстраховался Гиммлер. Ослепительная улыбка коменданта лебенсборна в приемной фюрера, в присутствии нескольких случайных свидетелей была ему явно ни к чему. – Я бы просил вас, гауптштурмфюрер, зайти ко мне через час.

Гитлер прохаживался по кабинету шаркающей походкой. Сейчас, со спины, когда не виден был военный покрой его френча, фюрер казался уставшим, беспомощным старцем, а сам френч вполне мог сойти за короткую пижаму.