Книга Заговор обреченных - Богдан Сушинский

– Никогда не слышал о таком капитане фон дем… как его там?..

– Узнав о неудачах своих единомышленников, ротмистр фон Брайтенбух тоже решил пожертвовать собой. Но более утонченно. Застрелив фюрера прямо в его ставке «Бергхоф», во время совещания. Правда, ротмистру не повезло, его даже не впустили в зал заседаний. Как не повезло и Генриху фон Кляйсту, тоже решившему войти в историю Германии как убийца фюрера… Как вам сказания этого «ветхого завета»? Впечатляют?

Скорцени долго, выжидающе сверлил Фромма леденящим душу взглядом. Однако ничем, кроме страха и раскаяния, ответить ему генерал не мог. Он лишь очумело повторял каждую названную штурмбаннфюрером фамилию, и покаянно вертел головой, показывая, что обо всех этих попытках покушения на фюрера, как и о самих геростратах, слышит впервые.

– Так теперь вы поняли, что это за папка у меня такая, генерал?

– В ней собраны факты, свидетельствующие обо всех известных службе безопасности попытках устранить фюрера, – вытер Фромм посеревшим платочком вспотевший лоб.

– И вы смеете утверждать, что не знали ни об одной из них?

– Клянусь Богом.

Скорцени вновь разочарованно поморщился. Бог в качестве свидетеля по делу… уже давно не вызывал у него никакого доверия.

– Но почему вы не верите мне?!

– Начинаю верить. Теперь начинаю.

Рука Фромма застыла у подбородка. В глазах блеснул лучик надежды. Если Скорцени начинает верить ему, это уже кое-что…

– Мне, понятное дело, легко сейчас давать вам советы. Но если бы вы, решив удариться во все библейские тяжкие, обратились за советом именно ко мне, я не стал бы не только отговаривать вас, но даже выдавать гестапо. Самой страшной казнью было бы для вас, как и для любого фюрероненавистника, знакомство с содержимым этой папки.

– Мне приходится только сожалеть, что я действительно… – начал было раскаиваться Фромм, романтически поддавшись колдовству его лукавства. Однако вовремя спохватился: – Но я никогда не был заговорщиком, никогда не помышлял о терроре против фюрера.

– Вы меня огорчаете, генерал. Наоборот, есть люди, которым кажется, что вы являлись одним из главных заговорщиков. Что в группу каинов, решивших лишить Германию ее фюрера, вы входите еще с тех пор, с весны 1943-го. Если учесть ваш чин и должность, ваше положение и авторитет в армии, это выглядит вполне логично.

Фромм откинулся на спинку кресла и слушал его, полузакрыв глаза.

– Но еще тогда, арестовывая вас на Бендлерштрассе, я понял, что на самом деле никакой вы не руководитель группы «патриотов». Вас унизительно держали на второстепенных ролях. Беку, Ольбрихту и Штауффенбергу вы были интересны лишь постольку, поскольку ваше трусливое замалчивание их деятельности позволяло им иметь крышу над головой, служебные столы и телефоны. С кем бы не заходила о вас речь, все брезгливо отворачиваются от вас как от труса, не способного на решительные действия. Хотя все признают: будь вы решительнее – успех «Валькирии» был бы обеспечен и сейчас Германия уже воевала бы только против России, имея на Западе надежных союзников в лице Америки и Англии.

– Вы говорите об этом в таком тоне, словно упрекаете меня в нерешительности, считая, что это я виновен в провале заговора против фюрера.

– Именно так и считаю. Упрекая…

– Но в таком случае позвольте поинтересоваться, на чьей же вы стороне?

Скорцени воинственно осклабился и, поиграв лиловым шрамом на щеке, захлопнул папку с летописью покушений на фюрера.

– Нет, арестованный Фромм, ваше имя никогда не удостоится быть занесенным в это святописание клятвоотступников, – постучал он пальцем по коленкору. – Вам этого не дано, арестованный Фромм. Для такого полета у вас попросту не хватает фантазии.

Когда Фромма уводили из кабинета Скорцени, он остановился у двери и постоял там несколько мгновений – слегка запрокинув голову и сжав кулаки. Это была поза гневного самобичевания. Только сейчас генерал окончательно убедился, что, присоединись он тогда, в день «Валькирии», к Беку и Ольбрихту… обратись к командирам верных ему частей… фюрер мог бы быть свергнут. Решительно и бесповоротно. А следовательно, судьба Германии сложилась бы совершенно по-иному. Он мог попасть не только на страницы кондуита службы безопасности, но и на скрижали мировой истории. Пусть даже ценой гибели. Но тогда и гибель его представлялась бы явлением историческим.

Скорцени прав: у него не хватило ни мужества, ни фантазии. История таких не терпит. Она презирает их, выбрасывая из седла, как необъезженный рысак – несмелого, хлипкого наездника.

И вот теперь его не принимают в свой стан ни гитлеровцы, ни заговорщики. Он, словно изгой, брошенный на произвол судьбы между двумя враждующими лагерями, – одинаково изгнанный из обоих этих лагерей и одинаково презираемый ими.