Книга Горячий снег - Юрий Бондарев

Человек скрипнул зубами, кадык сполз, сдвинулся на горле, иопять процедился сквозь зубы протяжный стон.

– Посмотри, Уханов, есть ли у него документы, -приказал Кузнецов. - Проверь карманы.

– С какой радости, дурья голова, ты в него стрелял? -осуждающе забасил Рубин, обращаясь к Чибисову - Ежели он кричал, что русский,чего ж ты по-глупому палил. В штанах тяжело было?

– Не знал я, не знал!..

– Рубин! Мгновенно за Зоей, - принял решение Кузнецов.- Зою сюда!

– Есть, - не очень охотно откликнулся Рубин. -Приведем, ежели поможет…

– Бегом за Зоей, Рубин, слышали?

Сидя на корточках, Уханов расстегнул ватник на груди человека,обшарил, вывернул наизнанку карманы его гимнастерки, его ватных брюк,озадаченно сообщил: "Пусто!" - и не без укоряющей злости бросилНечаеву:

– Быстро фляжку сюда с немецким ромом! У тебя на ремне.Давай.

Потом горлышком фляжки он раздвинул парню зубы, тот состоном отклонил голову, бессознательно, как под пыткой, сопротивляясь, но,одной рукой придержав его голову, Уханов решительно и даже грубо влил ему в ротнесколько глотков, говоря при этом:

– Сейчас, сейчас, братец ты мой…

Все ждали. Парень, захлебнувшись, задышал ртом, закашлялся,выгнулся всем телом и долго терся затылком о кромку бруствера. Веки егоприоткрылись, мутные, провалившиеся глаза поразили неосмысленным выражением,какое бывает в полусознании у тяжелобольных; сведенные руки дернулись всторону, где должен быть автомат. И тогда Кузнецов спросил его:

– Слушай, парень, кто ты такой? Откуда бежал? Мырусские! Ты кто?

Взгляд парня метался по лицам; вероятно, он не слышал ничегои не осознавал, где он и что с ним; наконец послышался сип:

– Шлем… шлем… сними…

– Видно, не слышит, лейтенант. Шлем немецкий откуда-тоу него. Ну, славянин!

Уханов стянул с его головы шлем, подложил под затылок ему.Парень замычал, вытянул ноги, обвел глазами небо, разрезанное неспокойнымисветами ракет, затем посмотрел на орудие, на Кузнецова, на Уханова - и что-тоосмысленное прошло по его лицу.

– Братцы… артиллеристы! - засипел он. - Батарея?.. Квам бежал!.. Георгиев где?.. Георгиев?.. Утром..

Он замолк, спрашивая одним взглядом, и Кузнецов вдруг сожегшей его догадкой при слове "утром" вспомнил бомбежку, ровик врасчете Чубарикова, контуженного разведчика, в беспамятстве требовавшегополковника, командира дивизии: да, тот разведчик тогда сообщил об оставшихсятам, впереди…

Еще минуту назад этот парень очень напоминал беглеца изплена или заблудившегося по какой-то причине пехотинца из боевого охранения, нои сейчас осенившая Кузнецова мысль о том, что это один из застрявших в поискеразведчиков, о которых говорил тот первый, утренний разведчик, тот, что сумел выйтик батарее в начале боя, казалась невероятной и невозможной. Каким образом оностался в живых? Где же он был во время боя? Там, впереди, прошли десяткитанков, измяли, изрыли всю степь, целый день каждый метр земли кромсалиснаряды…

– Уханов, дай ему еще рому, - сказал Кузнецов. - Емутрудно говорить.

– По-моему, он весь обморожен, лейтенант. До ногтейпромерз, - ответил Уханов, вливая в рот парня еще несколько глотков рома изфляжки.

Тот, едва отдышавшись, отвалил назад голову, и тут Кузнецовраздельно и громко спросил его:

– Можешь говорить? Я буду задавать вопросы, ты отвечай.Так легче. Георгиев - разведчик? Утром вышел к нам на батарею. Ты тожеразведчик?

Парень потерся затылком о шлем, губы его разжались:

– Братцы… там двое в воронке… наши с немцем. Ужеполуживой немец… Ранены. Обморожены все. Целый день мы с немцем. Взяли нарассвете. На шоссе. Из машины. Важный немец… Георгиева послали… сказать…

– Так, - Уханов переглянулся с Кузнецовым. - Ты понял,лейтенант? Тот разведчик, что утром у Чубарикова? Тот самый? Бывает же! Вот,славяне, ядрена мама! Так что те ребята, из разведки?

– Те, - ответил Кузнецов и тронул за плечо парня,который сидел, безжизненно привалясь к брустверу, закрыв глаза. - Гдеостальные, далеко отсюда? Ты ранен? И немец, говоришь, с ними? По тебестреляли?

Парень не открывал глаз, но до него дошел смысл вопросов. Онзастонал, и Кузнецов, вглядываясь в его разлепившиеся губы, уловил:

– Метров пятьсот… впереди. Перед балкой. Я могдвигаться. Решили: мне сюда. Побежал. А там немцы везде. Две машины. Стрелятьне мог. Руки обморожены, как култышки. А по мне стреляли… Взять надо их,ребята, взять! Двое наших там… Немец больно важный!..

– Метров пятьсот? Но где именно? - переспросил Кузнецови выглянул из-за бруствера.

Давящий в лицо сухой, морозный ветер рвал утихающие очередиавтоматов, бил нахлестами поземки из степи. Вся степь переменчиво обнажиласьпод светом ракет, змеилась, белой рябью наползала из-за черных груд сожженныхтанков, за которыми стеной вырастало низкое небо в моменты темноты. Ветер споземкой усилился к этому дикому часу декабрьской ночи, разбросал, погасилпоследние пожары боя. И невозможно было поверить, что где-то там, вумерщвленной танками, выжженной морозом степи, еще могли быть люди, оставалисьдвое наших разведчиков… Кузнецов хотел понять, куда стреляли немцы, хотелзасечь направление трасс, но мешали угрюмые громады сгоревших танков.

– Метров пятьсот? - снова спросил он и склонился к лицуразведчика. - А точнее? Можешь сказать точнее?

Разведчик дышал, поднеся к подбородку скрюченные, сведенные,как сучья, пальцы, пытаясь отогреть их, пошевелить ими, но пальцы неразгибались. Не опуская рук от подбородка, он сделал движение ногой, чтобывстать, но мгновенно ослаб в этой попытке, откинулся на кромку бруствера, прошептал:

– Подняли бы, братцы!.. Ноги у меня тоже… Двабронетранспортера… прямо перед балкой… Скорей бы вы, артиллеристы!..

– Зоя где? - спросил Кузнецов. - Где Рубин?

– Сдается, лейтенант, останется парень без рук.Растереть бы надо снегом, - сказал Уханов и оглянулся по сторонам. - Чибисов!Быстро в котелок снега - и ко мне! Только чистого снега, без пороха. За огневойнабери. Понял?

Чибисов, затаившийся подле орудия в эти минуты разговора сразведчиком, вскинул на Уханова пришибленный взгляд зверька; потом из-под егоподшлемника, заросшего сосульками на рту у подбородка, проник вместе с паромтихий, скулящий звук. И так, тоненько поскуливая, он, как раздавленный, поползна коленях от орудия, елозя валенками, распластав по земле полы шинели - и вовсем этом было нечто отвратительное, жалкое, словно он уже не воспринималничего, потерял способность по-человечески передвигаться, понимать что-либо.