Книга Сны Флобера - Александр Белых

Они вошли в гостиницу, навстречу семенил маленький лысоватый хозяин. Он мелко кланялся и приглашал поселиться. Орест изъявил желание искупаться. Они сняли один номер, переоделись в кимоно, вышли через раздвижные двери гостиницы в сад. Иглы сосен были унизаны росой, припорошены лепестками сакуры. Каменная тропинка, тоже облепленная лепестками, привела их в уютную купальню, представляющую собой неглубокий бассейн внутри деревянного домика со сквозными дверями. На полу стояли прислонённые друг к другу деревянные лоханки для мытья. Над водой струился пар, с нижних ветвей деревьев будто бы свисали седые пряди. Орест скинул гэта и кимоно, Марико подхватила его одежду. Он ощущал на себе её взгляд, хотел оглянуться, но передумал. Исида смотрела, как его ноги вступили в отражение. Вдруг её нога в гэта подвернулась, будто кто‑то ударил под колено. Женщина теряла силы, всё меркло и плыло…

Произошло то, что должно было произойти. На пути мучительной страсти стояла плотина трепетного страха. Исида, его госпожа, как нищенка, умоляла о любви, умоляла о крохах любви с чужого стола, нежной сыновней любви. Орест, инфантильный мужчина, предложил женщине искупаться вместе. Она инстинктивно отказалась, хотя всем существом стремилась в мужские объятья.

Стоило бы ей раздеться, тогда бы всё и случилось…

Если бы она вошла в купальню, то, может быть, разрешилась двусмысленность их положения. Единственное, на что она отважилась, это предложить ему после купания помассировать плечи и спину. Исида стала страстотерпицей, добровольной мученицей желания. Орест был её искушением, её испытанием. Тут один шаг до святости. Кстати, разве не на этот путь призывал игривый нагой мальчик из видения у католической церкви на станции Ёцуя?

— Я должна вынести искушение, преодолеть… — шептала Исида, поглаживая плечи Ореста. И в то же время она сердилась на молодого мужчину за то, что он ничего не делает с ней, не бросается в объятия: — Как бы кинулся, как бы кинулся, ах!..

Исиде грезилось грубое, разнузданное мужское насилие. Цепкие пальцы больно ущипнули мужчину. Орест сладко простонал:

— Ещё сильней, ещё! Какие чудные пальцы!

Орест распластался на спине, его чресла были прикрыты полотенцем. Тепло от горячей рисовой водки прокатилось по членам, достигло висков, разлилось по щекам; веки сомкнулись. Мысли куда‑то запропастились. Кажется, он вздремнул. Мягкие руки её скользили по телу, мяли его, как пекарь мнёт тесто. Что творили руки над ним, что они делали? Кажется, они создавали его заново. Мышцы податливы, как мокрая глина на гончарном круге. Круг вращался всё быстрей и быстрей. Вот из рук вырастала чаша, из чаши снова болванка, из болванки вытягивался кувшин. Просушенный на солнце и обожённый в печи, он заполнялся водой. Вода бежала через край. И снова кувшин превращался в болванку. Оресту мерещился итальянский поцелуй, но ничего подобного не было и в помине… Руки подняли кувшин над головой. Вдруг он опрокинулся, пролил воду, упал на землю и бесшумно разбился на семь черепков. На мгновение ему померещилось, что над черепками склонилась Марго и стала собирать обломки.

Орест очнулся и тотчас пришёл в смятение.

Они совершили поход в зоопарк, посмотрели крокодилов, а потом пешком поднялись в горы в загородный дом, стоявший в распадке в запустении. На крутом склоне росли стройные криптомерии. Сад зарос травой, на земле лежали оранжевые мандарины. Было сумрачно, тянуло сыростью. В глубине сада журчал ручей, словно чья‑то умершая душа. Подойдя к нему, Орест ополоснул руки и лицо, приложился к воде губами. Студёная влага приятно освежала горло. Исида уже поднималась по лестнице, её шаги нарушали тишину горного сада, тишину запустения. Птиц не было слышно, насекомых тоже. «Не поймать светляка, не поцеловать его фосфоресцирующую попочку, как в детстве делали на спор», — с грустью подумал Орест, поднимаясь следом за госпожой.

Исида уже отворила дверь, затхлый воздух даже не шелохнулся. На кухне царил беспорядок: электроприборы, рисоварка и прочая утварь стояли явно не на своих местах. В большой комнате стоял проигрыватель и стопка виниловых пластинок, на полу валялись журналы, в картонной коробке лежали книги. Была еще спальня, куда Орест не стал заглядывать.

— Zapustenie! — произнес он.

Исида по слогам повторила за ним.

— Verlassenheit! — произнёс Орест немецкое словечко. «Я бы сказала, что здесь царит какая‑то хайдеггеровская философия запустения», — вспомнил он высказывание Марго о своём доме на Рейнеке.

Исида позвала Ореста собирать мандарины. Через пятнадцать минут две бамбуковые корзины были наполнены. Поднимаясь по лестнице, Орест оступился, и два мандарина выпали из корзины, покатились вниз, перескакивая со ступеньки на ступеньку. Исида, словно играющая в классики девочка — школьница, сбежала за ними, держась одной рукой за перила. И так же весело поднялась.

— Вот, догнала! — радостно объявила она, показывая оранжевых беглецов и водружая их на вершину фруктовой пирамиды.

И всё же она чуть — чуть запыхалась, на лбу выступила испарина. Они расположились в кухоньке, на полу. Орест разрезал мандарины пополам, Исида давила их соковыжималкой, желтовато — белесый сок стекал между пальцев. От усилия ладонь её слегка покраснела. Орест без слов взял у неё соковыжималку. У него получалось намного быстрей. Исида наблюдала, как напрягаются мышцы на его руке. Её завораживали черные слипшиеся волоски. Сок разливали по бутылкам. Весь этот процесс сопровождала русская классическая музыка: Рахманинов, Римский — Корсаков… Эти мелодии напомнили ему комнату Марго, их любовную каморку, которая часто наполнялась старческим скрипом грампластинок.

«Где ты, моя девочка, моя любимая? А вдруг в эту самую минуту ты завела такую же пластинку на своём стареньком проигрывателе! Ведь у нас часто бывали странные совпадения…»

Исида призналась, что собрание грампластинок классической музыки сохранилось здесь от её прежнего мужа. «Он был очень образованный».

На ужин был рис и всякие кушанья, купленные в придорожном супермаркете. Они почти не разговаривали, обменивались односложными репликами и шутками. Этот вечер принадлежал только им. Исида потеряла бдительность. Счастливая безрассудность поселилась в её сердце, уставшем от постоянного напряжения и самоконтроля. Постелили в одной комнате под разными одеялами, сдвинули матрацы. День был насыщен впечатлениями, да и каждая минута, проведённая рядом с Орестом, переполняла её тревогой, желанием, нежностью, жизнью…

* * *

«…Он вылизывал её, как пёс Варнавы».

Это была самая откровенная, безудержная, бесстыдная страсть. Её тело познало миг торжества и ликования. Они оба будто бы освободились от тяжёлых вериг. Их тела соединились — крепко — накрепко, как две створки мидии. Невозможное стало возможным, укротимое — неукротимым. Не будь примера Валентина и Тамары Ефимовны, не будь блистательного принца Гэндзи, который тоже из жалости к преклонному возрасту женщины уступал притязаниям Гэн — найси — но сукэ, пятидесятисемилетней придворной дамы, быть может, Орест испытал бы чувство неловкости, но он не умел о чём‑либо жалеть.