Книга Два брата - Александр Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лаврентия впустили в кабинет.
– Ваша светлость! Царевич-то заговор строил!
Пучков передал показания Афросиньи. Глаза Меншикова заискрились радостью.
– Спасибо, братец! Этой послуги тебе не забуду!
– Рад стараться для вашей светлости!
Тем временем допрос продолжался.
– Говори, говори, девка! – поощрял Афросинью судья. – Великий государь тебя не оставит.
– А еще говорил царевич вот что, – без запинки продолжала Афросинья (за долгий путь на родину она основательно продумала все, что будет показывать при розыске): – «Может быть, отец мой умрет или бунт будет; отец мой, не знаю за что, меня не любит и хочет наследником сделать брата моего, а он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, моя мачеха, умна; и когда, сделавши это, умрет, то будет бабье царство. И добра не будет, а будет смятение: иные станут за брата, иные за меня…»
– Так, девка, так! – покрякивал судья. – Еще что скажешь?
– Когда приехали царевы послы в Неаполь-град, царевич хотел к папе рымскому под защиту уйти, а я его до того не допустила. Ласками да уговорами в Неаполе удержала.
– Ты и впрямь так сделала? – изумился судья.
– Я государю Петру Алексеевичу верная подданная! – бойко отвечала Афросинья.
– Быть тебе, девка, у государя в милости!
В тот же день у дома царевича был поставлен караул. Алексей стал арестантом в собственной квартире. Его слуги могли выходить только для закупок съестного в сопровождении караульного солдата. Передача писем или устных поручений кому бы то ни было строго запрещалась.
Афросинью поселили в доме царевича. Полагали, что царевич Алексей в откровенных беседах с ней откроет свои тайные замыслы, а она передаст их царским судьям. Но царевич теперь никому не доверял. Узнав, что Афросинью допрашивали в Преображенском приказе, Алексей замкнулся, стал молчаливым. Попытки Афросиньи «разговорить» царевича кончались тем, что он испытующе смотрел ей в глаза, а потом вскипал гневом: «Уйди, гадина, и тебя шпиком сделали!»
По городу разнеслись слухи, что царевич почти помешался и пьет безмерно. В вине Алексей старался утопить свое отчаяние и свой позор.
* * *
Через несколько дней после допроса Афросиньи царевича вызвал отец.
Петр сидел хмурый, на щеках его багровели пятна, лицо судорожно дергалось. Алексей стоял перед отцом опустив голову; во всей его позе виднелось непобедимое упрямство и то бездеятельное сопротивление, которое доводило до бешенства живого и вспыльчивого Петра.
– Зачем ты меня, Алеша, в Москве обманул? – спросил Царь, нервно постукивая пальцами по колену.
– Чем я вас обманул? – глухо отозвался Алексей.
– Ты мне выдал не всех сообщников. Умолчал про архиереев, коим письма слал. Скрыл, что к папе римскому хотел под протекцию отдаться. Черные, богохульные слова свои, что против меня говаривал, утаил… Ты думал – сие все не Раскрыто останется? Ты ведь в священном писании силен, как же забыл слова: «Несть ничего тайного, что не сделается явным»?
– Никаких я черных слов про вас не говорил, – угрюмо возразил царевич.
Петр вспыхнул, приподнялся, снова сел.
– Так, по-твоему, я вру? – крикнул он, ударяя кулаком по столу. – Твоя полюбовница на допросе в Преображенском все открыла.
– Фрося?! – ахнул царевич, и лицо его побелело.
– Афросинья лучше тебя долг и совесть понимает, хоть она и холопка!
– Фрося продала меня за царскую милость,… – шептал, как в бреду, царевич.
«Ну что ж, – подумал он, – один конец!»
Он поднял голову, бросил на отца взгляд непримиримой ненависти:
– Пишите, батюшка! Все открою!
– Признавайся, – сказал Петр, макая перо в чернильницу, – когда ты слышал, будто в Мекленбургии войска бунтуют, что говорил?
– Говорил: «Бог не Так делает, как отец мой хочет!»
– Радовался ты, чаю, не без намерения. Ежели б впрямь был бунт, пристал бы к оным бунтовщикам?
Алексей, помешкав, ответил:
– Когда б действительно в Мекленбургии случился бунт и за мной прислали бы, я бы к ним поехал. А без посылки ехать опасался.
– Так! А смерти моей ждал?
Царевич дерзко взглянул в глаза отцу:
– Ждал!
– Может быть, даже умышлял?
Алексей покачал головой, глаза потухли, спрятались.
– В сем неповинен! Чаял, само собой случится…
Петр горько усмехнулся:
– Сын… Забыл пятую заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» Ну, за сие ответишь перед богом. А все-таки бунт против меня учинять собирался?
– Думал, призовут меня после твоей смерти. Слыхал я, будто хотели тебя убить, и не чаял, чтоб отлучили тебя от царства живого.
– Живого меня от царства не отлучить! – гордо тряхнул головой Петр. – И ты б на меня живого пойти не осмелился!
Алексей вновь поднял голову, и темные глаза его под припухлыми веками сверкнули бешено, по-отцовски.
– Ан нет, ошибаешься, батюшка! – неожиданно звонким голосом воскликнул он. – Если б бунтовщики при живом прислали да сильны были, я бы к ним поехал!
– Вот как! – протянул Петр, и в его голосе послышалось невольное уважение.
«Стало быть, в сыне все-таки моя кровь».
– Иди! – приказал он сыну. – О судьбе твоей буду рассуждение иметь.
Алексея увели, и снова жил он, одинокий, томимый ожиданием беды, которая должна была разразиться над его головой.
Прошло почти два месяца с тех пор, как была допрошена Афросинья. Царевичу казалось, что гроза пройдет стороной, не задев его, и что отец не склонен предпринимать против него крутые меры.
«Прощу Фросю… – думал царевич. – Она хоть и предала меня, но ведь из-за страха только. А страх перед батюшкой ох как велик!»
И царевич начал делать шаги к сближению с Афросиньей. Он заговаривал с ней почти ласково, напоминал о беспечальном житье в Эренберге.
Афросинья отвечала сухо, неприветливо. Восстанавливать прежнюю близость с опальным царевичем ей не было расчета.
Днем 14 июня к царевичу вошел дежурный офицер.
– Собирайтесь, ваше высочество! – коротко приказал он.
Алексей побледнел; книга, которую он держал на коленях, выпала из его ослабевших рук и с глухим стуком ударилась об пол.
– Собираться? Куда? – тихо спросил царевич, и губы его Дрожали так, что он еле выговаривал слова.
– Вас велено перевезти в крепость.
– В крепость?! Но почему же? За что?… Я хочу видеть батюшку…
