Книга Вечера с Петром Великим - Даниил Гранин

Расправиться с Монсом как с любовником супруги было бы просто и по-мужски, но не по-царски. Выставить Екатерину на позор — значит опозорить царствующий дом, имеет ли он право?

О том, что произошло на острове, никто толком не знал. Слышали про анонимку, гадали, кто автор. Все выяснилось позже. Царь вел себя непроницаемо. Сочли, что ничего такого не было. Впрочем, было одно — последовал указ вести розыск среди слуг и помощников Монса. Розыск вели тайно. Ведомство Ушакова и Толстого соблюдало тайну хорошо. Слухи наружу не выходили. Так что внешне все оставалось по-прежнему. В застенках же сразу пошли признания о мздоимстве Монса, и не только об этом. Но царь направлял следствие в сторону взяток, незаконных поборов, как говорится, злоупотребление служебным положением.

Материалов хватало. И не хватало. Свести действия Монса к обыкновенным поборам Петр не мог.

С кем посоветуешься? Не с Меншиковым же, они давно заодно, наверняка он ведал о ее шашнях с этим крысёнышем.

Была одна женщина, так ведь молода советы давать в таких государственных передрягах.

Не мог он выставить на позор мать своих дочерей, принцесс российских.

В тот вечер у государыни собралось большое общество. Петр приехал к ужину. Спросил шутливо, по какому поводу пир, может, кого-то надо поздравлять. Приветствовал всех милостиво, Монсу улыбнулся в ответ на его искательный взгляд. Монс знал, что помощников его допрашивают, может, пытают, но государь ничем не выделил его, с государыней был любезен, как обычно. Она шутила, улыбалась всем, Монсу же улыбкой особой, твердой, подбадривая, нельзя было, чтобы со страху выдал себя. Обойдется. Уверена была в себе.

Позже вспоминали, удивлялись — никто ничего не заметил, ни одного жеста, взгляда грозного, ни одного признака беды, как ни в чем не бывало слушал Петр и Монса, и его сестру Матрену, и прочих, ел с аппетитом, выпивал.

Боль была спрятана надежно, нельзя никому показывать, как мы страдаем, нельзя, чтобы учуяли запах слабости.

Посреди рассказа у Молочкова вырвалось:

— Как я понимаю его!

Простодушное это признание нарушило рассказ. Да, в страданиях нет ни великих, ни малых, и, очевидно, собственное несчастье открыло Молочкову то, что происходило с Петром триста лет назад. Будь хоть тысяча лет, какая разница, боль от обмана, измены всегда была та же.

История самого Молочкова, как мы узнали позже, закончилась тем, что он все же нашел в себе силы развестись.

Поужинав, государыня попросила Монса спеть. Все перешли в гостиную, Монс приготовился, но тут Петр спросил, который час. Полночь? И приказал всем отправляться спать. В голосе его появился металл, никто не посмел возражать, тихо разошлись.

Пришел день, и подошел час, как говорится в Библии: есть время сажать и есть время вырывать посаженное.

Той же ночью к Монсу явился начальник Тайной канцелярии Ушаков — корявый, темнолицый, внушающий ужас. Арестовал Монса, повез к себе на квартиру. Заметьте, не в канцелярию! Там ждал их царь. Это был уже совсем другой человек. Монс увидел ненависть и презрение такой силы, что сник — не мог защищаться. С этой минуты дело Монса завертелось с небывалой быстротой.

Пушкин говорил, что гений может быть мерзок и мал, да только иначе, чем мы с вами. Петр никому ничего не объяснял, действовал без жалости, но как бы соразмерно, и действительно иначе.

Монса доследовали по-скорому. Царь лично пересмотрел бумаги, взятые у подсудимого, его любовные записки, стихи. Отобрал то, что надо было уничтожить. Допрашивал лично. Опросные листы заполнялись, лишь когда перешли к взяткам, подаркам. Не поборы, не хапомания интересовали государя. Другая истина, тоже без жалости, предстала перед ним неопровержимо. Зачем-то сидел на последних допросах, в дальнем темном углу, молча слушал, как всплывали фамилии сановников, вплоть до царицы Прасковьи, вдовы брата его, Пвана, которая подарила Монсу деревню, чтобы «был добр». Монс не запирался. Понял, что участь его решена не взятками. Списки его поборов нужны были для публикации, как официальный повод. Взятки вспоминал покорно, в пытках не было нужды. Суммы, набранные им, не шли в сравнение с грабительскими сделками крупных чиновников, еще не достиг. Дворцовые круги полагали, что дело обойдется разжалованием, по крайности — кнутом. Царица заверяла сестру Монса, что все уладится без последствий. Значит, и она не знала о том, что проведал Петр.

Монс не мог устоять перед гневом царя, когда над ним дергалось искривленное лицо Петра, выпученные пылающие глаза, он падал в обморок. Слабел, голос пропадал, шепотом признавался во всем.

Спустя неделю после ареста суд приговорил Монса к смертной казни. Афишки по городу развесили: «Завтра будет в час пополудни экзекуция на Троицкой площади бывшего камергера Монса».

Судили при Петре быстро и редко когда ошибались.

В час пополудни 16 ноября Монса вывели из крепости, он поднялся на эшафот, палач отрубил ему голову и насадил на шест, который стоял на том же месте, где казнили князя Гагарина.

Запахло дымом от кухни, ночные мотыльки кружили в молочном свете фонарей. То холод, то тепло, хранимое листвой, обдавали нас.

— Вы его ненавидите, — сказал Дремов.

— Кого?

— Монса.

— Петр говорил, что неблагодарные люди безобразят человечество.

Потом учитель сказал:

— Петр слишком часто сталкивался с неблагодарностью. Это бывает с людьми, которые много делают для других, а в ответ получают подлости как насмешку.

— Что-нибудь он сказал перед смертью, этот Монс?

— Кажется, попросил палача не тянуть. Свидетельствуют, что держался твердо. Простился с пастором, вынул часы с портретом Екатерины. Поцеловал портрет и отдал пастору.

Нам казалось, что Монс должен был кричать, биться в руках солдат… Если перед смертью человек раскрывается… Может, он по-настоящему любил Екатерину, влюбился в нее со всем пылом молодости, могло такое быть?

Молочков пожал плечами: конечно, Екатерина способна была приворожить к себе, умелая в любви, женщина в полном соку, она могла вскружить голову даже этому расчетливому прохвосту. Такой поворот чувств Молочков прежде не принимал во внимание, в голову не приходило, в Монсе он видел своего личного врага, напомаженного ласкателя, втирушу.

— Это объясняет кое-что, — пробормотал он.

Спустя какое-то время он сказал:

— Историк должен быть и психологом. Если Монс жертва своей любви, это многое меняет. Не мог же царь вызвать его на дуэль, выслать? Екатерина вернула бы его, когда осталась вдовой. Будь я царь, я бы тоже казнил его. Не просто голову долой, а колесовал бы.

Серега смотрел на него, улыбаясь глазами.

— Это вам кажется.

— Наверное. Для этого надо иметь характер Петра… Вы знаете, ведь он явился ко мне просить рекомендательное письмо на работу. Наглость какая.