Книга Фараон - Карин Эссекс

Вскоре после этого Октавиан взял себе другую жену, Скрибонию, старую и некрасивую, но зато обладающую хорошими связями. Он зажмурился покрепче и обрюхатил ее. И как раз перед тем, как он отправился сражаться с Фульвией и Луцием, Скрибония родила ему очаровательную девчушку, Юлию; Октавиан, к глубокому своему удовольствию, убедился, что ребенок похож на него, а не на старую ведьму, выносившую дитя в своем чреве.

Впервые увидев девочку, Октавиан посмеялся над своими дурацкими страхами. Он боялся, что ребенок родится таким же морщинистым и насупленным, как мать, — а ведь следовало бы сообразить, что лицо Скрибонии сделалось таким не за год и не за два, а за целую жизнь.

Но один лишь вид Ливии Друзиллы мгновенно изгнал из его сознания всякую мысль о Скрибонии — так чистая тряпка стирает пятно. Обстоятельства, которыми сопровождались их роман и брак, были весьма необычны, но Октавиану было плевать на это. Главное, что он добился своей цели — заполучил Ливию.

Впервые он увидел ее в Перузии, когда осаждал там союзников Фульвии и Луция — брал их измором. В конце концов, проголодав три месяца, эти изменники открыли городские ворота и впустили его. Ливия находилась там вместе со своим мужем, давним сторонником Антония, примкнувшим к Фульвии и Луцию. Она была младше мужа лет на сорок.

Едва Октавиан увидел ее, с ее безупречной бледной кожей, обтянувшей выступившие скулы, с темно-карими глазами, запавшими из-за голода, как понял, что обязан спасти ее от этого пузатого типа, ее мужа, который годился ей в деды, и заключить в свои молодые объятия.

Ливия была живым воплощением Рима. Дело даже не в ее благородных, древних этрусских чертах, но в самой ее манере держаться. Октавиан не мог в точности определить, что именно это было, но что-то в ней напоминало ему Цезаря. За женской красотой он разглядел неутомимый, пытливый ум, все подмечающий, но ничего не комментирующий.

Ливии была присуща сдержанность, которой Цезарь считал необходимым придерживаться всегда, и в пылу битвы, и в ходе самых изнурительных переговоров. Ливия носила ту же маску, которую с таким успехом надевал на себя Цезарь и которая так хорошо ему служила. Октавиан понял это сразу же, как только, войдя в город, встретил ее внимательный взгляд. Он почувствовал, как что-то в самой глубине его души отозвалось на этот взор.

Октавиан потерял дядю слишком рано, задолго до того, как завершилось его ученичество. У него не имелось случая исследовать все глубины разума Юлия Цезаря. Да и ни у кого не нашлось бы такой возможности. Кто мог бы похвалиться, что действительно знает его дядю? Если Цезарь правдиво описывал свои отношения с окружающими, то получается, что та женщина из Египта, та самая, которая сейчас заключила постельный и военный союз с Антонием, была единственным человеком, которому он полностью доверял. Но Октавиану не верилось, чтобы Цезарь допустил к своим мыслям кого бы то ни было. И уж тем более — чужеземную царицу, даже если он и утверждал так.

Миг, когда Октавиан увидел Ливию, был пророческим. Он со своими людьми вступил в Перузию на мартовские иды — уже одно это, несомненно, было посланием от божества Юлия Цезаря, — и тут же все плаксивые трусы, сбежавшие от него и примкнувшие к его врагам, принялись взывать к его милосердию, осыпать его похвалами и лестью, плакаться, что они, дескать, недооценили Октавиана из-за его молодости. Они наперебой признавали, что он — истинное воплощение Цезаря, и твердили, что теперь будут верны ему до самой смерти.

«Что сделал бы сейчас мой дядя?» — подумал Октавиан. Затем вспомнил репутацию Цезаря, прославившегося своим милосердием. Следует ли ему, Октавиану, взять за образец беспечное великодушие своего благодетеля и отпустить всех предателей по домам? Тогда о его доброте заговорят по всей Италии!

Но затем Октавиан вспомнил о собственных нуждах. Войска Цезаря до сих пор не получили вознаграждения за войны против Помпея и республиканцев. В нынешнем столкновении они поддержали Октавиана, поскольку он пообещал им не только деньги, но и землю. Часть этих солдат он уже расселил ценою неимоверных усилий, но подавляющее их большинство с протянутой рукой стояло у него за спиной. И где ему взять эти драгоценные обещанные земли?

Октавиан уставился на лица своих врагов, римлян, некогда жирных и самодовольных, наслаждавшихся роскошной жизнью в Италии. Теперь их глубоко ввалившиеся глаза умоляли Октавиана поверить в то, что их предательство никогда-никогда больше не повторится.

А он, внимательно вглядываясь в эти лица и выискивая на них признаки искренности или вероломства, одновременно с тем пытался подсчитать, сколько сотен тысяч акров находится в их владении. Как было бы замечательно разделить все эти акры между солдатами! Потом он прикинул, сколько времени потребуется разозленным и уставшим солдатам, чтобы повернуть против него, если Антоний все-таки решит выбраться из постели Клеопатры, вернуться в Рим и отомстить за поражение своих жены и брата. Когда Антоний возвратится в Рим, те же самые люди, которые сейчас молят его о милосердии, не моргнув и глазом переметнутся к его противнику.

Взвесив все это, Октавиан сказал своим врагам так: — Если все вы решили быть верными мне до самой смерти, значит, вам придется пройти немедленное испытание на верность, поскольку все вы умрете прямо сейчас.

А затем отвернулся, чтобы не видеть появившегося на их лицах ужаса.

О, конечно, Цезарь бы так не поступил — но до чего, спрашивается, довело Цезаря его хваленое милосердие? Двадцать ударов кинжалами по этому великодушному человеку! И значительную часть этих предательских ударов нанесли именно те, кто пользовался его снисходительностью.

Кроме того, Цезарь, в отличие от Октавиана, мог себе позволить быть милосердным; Цезарю никогда не приходилось навлекать на себя гнев Антония.

Октавиан приказал своим людям отвести пленников к алтарю. Затем произнес краткую речь о божественном Юлии и о том, что люди, поднявшие руку на его законного наследника, в определенном смысле все равно что снова убили его. И потому сейчас, в годовщину его смерти, они будут принесены в жертву новому богу.

Затем Октавиан приказал своим людям, с недоверием взиравшим на происходящее, заколоть три сотни соотечественников-римлян во славу божественного Юлия Цезаря. Многие из этих солдат, служивших прежде Цезарю, попытались было протестовать, но достаточное их количество уже уразумело ту же самую простую истину, до которой дошел Октавиан: все эти люди владеют обширными земельными угодьями, которые после их смерти отойдут государству — а следовательно, им, солдатам.

Эта мотивировка возымела действие, и церемония началась. Пленники были безоружны и слишком ослабели от голода, чтобы защищаться, и лишь немногие пытались бежать. Большинство покорно шли на смерть, что-то выкрикивая в адрес Октавиана, проклиная или понося его.

Но наследника Цезаря это все не волновало, потому что с того самого момента, как он взглянул в глаза Ливии Друзиллы, все окружающие для него исчезли. Он слышал лишь стук собственного сердца.

А Ливия смотрела на него без гнева, без горечи, даже без осуждения, хотя ее муж тоже попал в число осужденных. Октавиан не мог понять, что таится за этим взглядом, но знал: ему необходимо это выяснить и взять это «нечто» себе, чем бы оно ни оказалось. Он не мог описать воздействие, оказываемое ее взглядом, но понимал: для того, чтобы сохранить ее для себя, он должен действовать быстро.