Книга А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Он смотрел, как она смотрит Уимблдон. Ему было приятно видеть ее рядом. Он не хотел, чтобы она уходила. Если Мадлен уйдет, он снова останется один, как тогда, в детстве, когда жил с родителями и сестрой, один, как в мыслях и часто в снах, как в палате психиатрического отделения.

Свои первые дни в больнице он почти не помнил. Ему прописали торазин, антипсихотик, от которого он вырубался. Спал по четырнадцать часов. Перед тем как положить его в палату, сестра вынула у него из сумки все острые предметы (бритву, ножницы для ногтей). Забрала ремень. Спросила, есть ли у него при себе что-нибудь ценное, и Леонард отдал кошелек, где лежало шесть долларов.

Проснулся он в маленькой палате, одноместной, без телефона и телевизора. Сперва она показалась ему обычной больничной палатой, но потом он начал замечать различия. Кровать и шарниры, на которых держался столик у постели, были приварены друг к дружке, не было никаких шурупов или болтов, которые пациент мог бы вытащить и порезаться. Крючок на двери был не закреплен в одном месте, а присоединен к амортизационному шнуру, который растягивался под грузом, — так, чтобы человек не мог повеситься. Закрывать дверь Леонарду не разрешалось. Ни на этой двери, ни на всех остальных в отделении, включая туалетные кабинки, не было замков. Главной чертой психотделения было наблюдение — он постоянно находился под присмотром. Как ни странно, это ободряло. Сестер не удивляло его состояние. Они не считали, что он сам виноват. Они обращались с Леонардом так, как будто он пострадал при падении или в автокатастрофе. Они ухаживали за ним, выполняя свою поднадоевшую работу, и это, вероятно, сильнее всего — даже сильнее лекарств — помогло Леонарду пережить те первые мрачные дни.

Леонард был госпитализирован по собственному желанию, а значит, мог уйти в любой момент, когда захочет. Тем не менее он подписал бумагу о том, что согласен предупредить больницу за двадцать четыре часа до этого. Он согласился принимать лекарства, подчиняться правилам отделения, поддерживать надлежащую чистоту и гигиену. Он подписал все, что ему подсунули. Раз в неделю ему разрешали бриться. Санитар приносил ему одноразовое лезвие, стоял рядом, пока Леонард брился, а потом забирал. Его заставляли следовать строгому режиму дня, поднимали в шесть утра на завтрак, водили на ежедневные процедуры: терапия, групповая терапия, художественные занятия, снова групповая терапия, физкультура, а потом, после обеда, — часы посещений. В девять вечера — отбой.

Каждый день к нему заходила поговорить доктор Шью. Это была маленькая женщина с пергаментной кожей, всегда державшаяся начеку. Казалось, ее главным образом интересует одна вещь — есть ли у Леонарда суицидальные мысли.

— Доброе утро, Леонард, как чувствуете себя сегодня?

— Страшно устал. Депрессия.

— Есть ли у вас суицидальные мысли?

— Активных нет.

— Это шутка?

— Нет.

— Какие планы?

— Не понял.

— Вы не планируете нанести себе вред? Не фантазируете на эту тему? Не прокручиваете в голове варианты?

— Нет.

Как выяснилось, у людей с маниакальной депрессией риск самоубийства выше, чем у страдающих депрессией. Первой задачей доктора Шью было добиться, чтобы ее пациенты остались в живых. Второй ее задачей было помочь им поправиться побыстрее, чтобы выписаться из больницы прежде, чем кончится их тридцатидневное страховое пособие. Преследуя эти цели (в этом, как ни смешно, было сходство с туннельным зрением, как у маниакальных больных), она в большой степени полагалась на лекарственные средства. Пациентам с шизофренией она автоматически прописывала торазин, лекарство, которое сравнивали с «химической лоботомией». Все остальные принимали успокоительные и стабилизаторы. Утренние сессии терапии у Леонарда с больничным психиатром проходили в обсуждениях всего того, что он принимал. Как он «воспринимает» валиум? Не тошнит ли его? Нет ли запоров? Есть. Торазин мог вызывать отсроченное двигательное расстройство (повторяющиеся движения, в которых часто задействованы рот и губы), но это часто проходило через какое-то время. Врач прописывал дополнительные лекарства, чтобы скомпенсировать побочные эффекты, и, не спросив его про самочувствие, отправлял его восвояси.

Клинический психолог, доктор Венди Нойман, по крайней мере интересовалась душевным состоянием Леонарда, но с ней он виделся только на сеансах групповой терапии. Собравшись в комнате, сидя на складных стульях, они вместе с наркоманами представляли собой пеструю компанию — воистину демократия распада. Там были белые мужчины постарше с татуировками М.I.A. и темнокожие чуваки, целыми днями игравшие в шахматы, бухгалтерша среднего возраста, которая пила столько же, сколько английская регбийная команда, и одна маленькая девушка, начинающая певица, у которой душевное заболевание выражалось в том, что она хотела, чтобы ей отняли правую ногу. Для поддержания беседы они передавали друг другу книжку, старую, в твердом переплете, с расклеившимся корешком. Она называлась «Из тьмы — свет», в ней содержались свидетельства людей, которые вылечились от душевной болезни или научились жить с хроническим диагнозом. Сеансы напоминали религиозные отправления, хотя считалось, что это не так. Они сидели в комнате под безжалостными флуоресцентными лампами, каждый зачитывал вслух абзац, а потом передавал следующему. Некоторые воспринимали книжку как своего рода мистический предмет. Они произносили «павшие» вместо «падшие». Не знали, что означает «освящать». Книжка была сильно устаревшая. Кое-кто из писавших называл депрессию «мерихлюндией» или «черной меланхолией». Когда дошла очередь до него, Леонард зачитал свой абзац так, что по его модуляциям и дикции стало ясно: он попал в больницу прямо из Колледж-хилла.

Тогда, в первое время, у него было ощущение, будто душевная болезнь оставляет место для иерархии, будто он выше остальных маниакально-депрессивных больных. Если борьба с душевным заболеванием состояла из двух частей, одна часть — лекарства, другая — терапия, и если терапия действовала тем быстрее, чем умнее пациент, то многие в группе находились в невыигрышном положении. Они плохо помнили, что с ними происходило в прошлом, не говоря уже о том, чтобы выявлять связи между событиями. У одного парня был тик лица, до того сильный, что казалось, связные мысли буквально вытряхиваются у него из головы. Он мог дернуться и забыть, о чем говорил. Его проблемы носили физиологический характер, элементарная проводка в мозгу была дефектной. Слушать его было все равно что слушать радио, настроенное на частоту между каналами: в речь то и дело с лаем врывались посторонние реплики.

Когда люди говорили о своей жизни, Леонард сочувственно слушал. Он пытался искать успокоение в их рассказах. Но главная его мысль была о том, насколько им хуже, чем ему. От подобной уверенности ему делалось лучше, и он хватался за нее. Но тут пришла очередь Леонарда рассказать свою историю, он открыл рот, и оттуда полилась чушь — в высшей степени хорошо модулированная и артикулированная. Он говорил о событиях, которые привели его к срыву. Декламировал целые куски из третьего тома «Руководства по диагностике и статистике психических расстройств», которые якобы запомнил наизусть безо всяких усилий. Выставлялся умником, потому что привык так поступать. Он не мог остановиться.