Книга Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий

новых, еще более болезненных и катастрофических кризисов, разрушающих механизмы воспроизводства системы. Частью этого процесса стала и эпидемия ковида, превратившаяся в глобальный медицинский кризис. Усиление авторитаризма, переживавшееся Россией в 2020–2021 годах и последующий конфликт с Украиной тоже не были отдельными или случайными явлениями, порожденными коррупцией или страхом перед назревающими естественными переменами. Вернее, этот страх, в той или иной мере охвативший все мировые элиты, в России привел к специфическим последствиям, катастрофичность которых усугублялась слабостью гражданского общества и беспрецедентной для развитого общества технической концентрацией власти.

Системное разложение порождает кризис таких масштабов, что это неминуемо снова ставит в повестку дня вопрос о революции. Только на сей раз нет причин надеяться, будто вопрос будет решен взятием очередной Бастилии или Зимнего дворца.

Борис Капустин констатировал, что в общественной жизни начала XXI века происходило «вытеснение революции как результат определенных стратегий, действий, соотношения сил, формирования и развала некоторых общественных институтов, принятия и отвержения некоторых способов мышления и т. д.»[448] Таким образом, вопрос о революции, возвращаемый в 2020-е годы в повестку дня самим ходом событий, требует как изменения нашей политической практики, так и радикального переосмысления понятий и институтов, ставших привычными за предшествовавшие 30 лет. И здесь также невозможно не согласиться с Капустиным, настаивающим на необходимости новой «теории революции, адекватной современному неолиберальному обществу»[449]. Однако сформировать такую теорию мы можем только одновременно с новой политической практикой и на основе осмысления опыта, уже накопленного социалистическими движениями.

Именно тут мы сталкиваемся с главным вызовом, никак не связанным ни с переосмыслением моральных оснований социализма, ни с готовностью левых к социальному экспериментаторству, ни с тем, насколько верно те или иные мыслители оценивают автономию различных сфер общественной жизни. Вызов этот состоит в социальном содержании практической деятельности, не только отражающей именно объективные интересы и потребности (как отдельных социальных групп и общества в целом), но и способствующей их консолидации на основе борьбы за эти интересы.

Социализм возник как обобщение коллективной практики рабочего движения. С изменением социологии труда подвергается разложению и первоначальная общность пролетариата, действительно основанная на его роли в индустриальном производстве, но в то же время классовые противоречия капитализма не только никуда не исчезают, они в известной степени даже обостряются. Именно это предопределило как кризис позитивной программы социалистического движения, так и многочисленные и по большей части неудачные попытки переформулирования его социальной базы и стратегии (как, например, социологически беспомощную, но очень ярко изложенную концепцию «множеств» у Майкла Хардта и Тони Негри).

Разумеется, неудачи наших предшественников были вызваны не только их ошибками, недостатком радикализма или непоследовательностью, точно так же, как наши вероятные будущие успехи тоже неверно будет приписывать исключительно нашей решимости и нашим достоинствам. Объективное соотношение сил создает возможность победы, либо, наоборот, делает достижение желаемого маловероятным. И все же ни одна историческая возможность не реализуется сама по себе. А потому периоды отступлений и неудач тоже имеют свою ценность — как время накопления и осмысления опыта, который окажется незаменим в момент наступления. От того, насколько данный опыт критически усвоен, во многом зависит то, в какой мере будут использованы открывающиеся возможности.

Кризис капитализма порождает острую общественную потребность в новой гегемонии. И дело тут не только в состоянии культуры или даже политики, а в том, что дезорганизация и хаос, превращающиеся в постоянных спутников неолиберализма в период его затянувшегося упадка, не могут быть преодолены на какой-либо иной основе.

Чарльз Торп определяет гегемонию через связь власти с доминирующими общественным порядком (Hegemony is power as order)[450]. Иными словами, способность правящего класса или альтернативной ему силы упорядочить и организовать общество как раз и обеспечивает стабильность существующего строя или возможность создать на смену ему что-то новое. В данном случае, однако, речь идет уже не о смене одного порядка другим, а о преодолении хаоса, о сохранении и восстановлении основ организованного социального бытия как такового.

По мнению Торпа, буржуазная система в историческом смысле пережила сама себя и, утратив способность развиваться, сохранила способность к стабильному воспроизводству нестабильности. «Капитал более не способен организовать общество: хуже того, господствующий класс к этому уже и не стремится. Глобализация свела на нет потребность капитала в организации общества вокруг национального государства, а буржуазия неспособна организовать общество на более высоком уровне»[451]. Теоретический ответ на вопрос о разрешении подобного противоречия дан много лет назад классическим марксизмом, увидевшем в рабочем классе не просто могильщика буржуазии, но и силу, способную сконструировать новый общественный порядок, отталкиваясь от своих интересов. Понятно, что в начале XXI века и структура, и состав, и интересы понимаемого в широком смысле рабочего класса радикально изменились. Однако проблема не только в этом. Проблема в том, как конвертировать потенциальные возможности новой гегемонии в политический ответ на кризис, в практическое социальное действие. Отступления и капитуляции рабочих организаций в конце XX века были отнюдь не только результатом предательства вождей, сектантства радикальных левых, оппортунизма социал-демократических лидеров и беспринципности коммунистических партийных или профсоюзных аппаратчиков. Вернее, тот факт, что именно такие люди и политические тенденции доминировали на левой сцене, сам по себе является следствием более общего и более глубокого противоречия между глобальными возможностями и конкретными — здесь и сейчас — слабостями. «Латентная сила рабочего класса как глобального коллектива, — размышляет Торп, — растет в прямой пропорции с его не менее реальной беспомощностью и отчаянием, когда рабочие обнаруживают себя совершенно беззащитными, поскольку их прежние организации на национальном уровне фактически перешли на противоположную сторону и выполняют волю глобального капитала»[452].

Противоречие, отмеченное Торпом, особенно драматично именно потому, что, нравится нам это или нет, несмотря на глобализацию капитализма, политическая жизнь развивается в рамках обществ, отнюдь не ставших глобальными и сохраняющими в значительной мере свою национальную ограниченность, не говоря уже о соответствующих политических институтах. Удастся ли организовать общественные силы на глобальном уровне и мобилизовать накопленный потенциал преобразований? Это остается открытым вопросом, поскольку общество и политические процессы по-прежнему оформлены именно в рамках национального государства. И ни в каких других рамках их непосредственная мобилизация произойти не может.

Таким образом, глобальный кризис все равно развивается как сумма разворачивающихся параллельно и взаимозависимо, но все же локальных, национальных кризисов, а глобальная альтернатива может сложиться лишь как совокупный результат этих процессов и как кумулятивный эффект ряда побед, каждая из которых сама по себе является локальной и ограниченной. В этом смысле любое современное революционное действие является по определению недостаточным, но никаким иным быть оно не может.

По сути дела, реальность